Фима и Кривая – Рассказы из Нью-Йорка

 

Фимин папа был заготовщиком. На мой вопрос, что он заготавливал Фима так и не ответил, уклонился. Я больше не спрашивал. Такова тюремная этика. Как бы там ни было, с первого дня ареста Фиму прикрывала рука этого непонятно, что заготавливавшего, влиятельного, гомельского еврея.

Статья у Фимы была 153-я. Спекуляция. Так себе статья. Следствие заняло четыре месяца. Четыре месяца Фима просидел в тюрьме. Менты набрали доказательств только на три года Суд так и решил – три условно с обязательным привлечением к труду. Поехал Фима на химию в Мядельскую спецкомендатуру, которая у Фиминого папы оказалась прикормленной по каким-то старым еще делам, на место сторожа при Турбазе. Турбаза тогда только строилась. Это освобождало Фиму от необходимости жить в общаге вместе с остальными зеками.

Поселился Фима в райском месте вагончике в лесу возле озера Нарочь, отапливался халявным электричеством, мыться ходил в поселковую котельню, а жратву и чистое белье ему каждую неделю привозили из дома. Отсюда радиоприемник хорошо брал Польшу на длинных волнах и по ночам Би-би-си с Голосом Америки на коротких.

Там же на стройке жила Кривая. Никто ее настоящего имени не знал. Молодая женщина лет тридцати. Кривой ее звали, потому, что когда волновалась, начинала сильно одним глазом косить. А волновалась она почти всегда, поскольку была обездоленная, т.е. не имела никакого имущества и жилья, не имела прописки. Постоянное ее место жительства было где-то в нищем колхозе в Могилевской области. Брали ее на работу только разные ПМК, и то неохотно, потому что должны были предоставлять двойной строительный вагончик. У Кривой был ребенок.

Зимней нарочанской ночью тысяча девятьсот восемьдесят второго года, словно светлячок прилетел ночной сторож Фима на единственное горящее в темноте окошко вагончика. Он не мог пройти мимо. В конце-концов проверить, кто там живет , была его сторожа обязанность. Фима постучал, вошел и сразу все понял без слов. Кривая только сказала:

— Тише, ребенка разбудишь.

Мог ли Фима сказать нет. У него уже полгода не было женщин.

У Кривой оказалось тренированное тяжелым трудом, мускулистое, худое, как у мальчишки, тело и большая грудь.

Они уже сделали все два раза и сейчас Кривая лежала и ждала, когда Фима захочет еще. Погасила свет и сейчас представлялась ему необыкновенно красивой. Спросила:

– Выпить хочешь?…

Фима свернулся калачиком и пьяный от стакана крепленого вина, голый, счастливый , в натопленном электричеством вагончике, прижавшись к сильной, уверенной в себе голой женщине, дремал. Не хотел одеваться и выходить на работу. Лежал бы так все назначенные ему Первомайским судом города Минска три года.

Женщина спросила:

– Ты меня любишь?

Фима сказал:

– Конечно.

— Ты не будешь против, если я от тебя рожу? – спросила Кривая.

— В смысле? — спросил Фима, не понимая вопроса.

– Я мать-одиночка, – объяснила Кривая. – Если рожу еще одного, мне дадут квартиру и прописку.

— Ты хочешь родить от меня ребенка! — вдруг ужаснулся Фима. Вскочил и стал рукой шарить по стене, чтобы найти выключатель.

— Не включай, — сказала Кривая зло. — Я не люблю, когда свет.

– Что вообще?

– Да, я бы хотела, чтобы всегда было темно.

– Почему?

– Свет – это для богатых и красивых, прописанных в большом столичном городе. Мне говорили, что ты еврей.

– Причем здесь это?

– Ты не думай, что я дурная. Я восемь классов закончила и училась на пятерки. Я понимаю в людях. Хочу родить умного. И потом, я слыхала, что евреи своих детей не бросают…

Boris Vladimir Rabinovich
Нью-Йорк