Я сижу в скверике напротив Жёлтого Дома. Кругом цветы, лето. Время удобное, около 14 часов. Народу нет. Все работают. Все – кому платят. А мне не платят. Я пишу пьесы для театра, я – драматург, и государству совершенно безразличен… Выяснять – почему, не хочу, это бесполезно и противно. Наврут мне что-нибудь. И всё… Мне это не нужно. Этого я наелся до серьёзного отравления.
Впрочем, я не совсем точен. Что-то платят. Высылают от валового сбора 10 процентов. Это гроши, на которые жить не возможно, но сказать, что «мы платим» – можно. Гонорар за постановку не платят, у театров нет на это денег. А вот в СССР за постановку выплачивали сумму, на которую можно было жить 1- 2 года вполне сытно и комфортно. Ну, например, внести первый взнос за кооперативную квартиру и получить её. И обставить отличной румынской мебелью. Купить огромный финский холодильник и цветной телевизор отличного качества. И на еду и одежду останется! А если пьеса разбежится широко, по всему Союзу, – драматург очень надолго забудет, что такое проблемы с деньгами! Вот так! А сейчас, как вы понимаете, жизнь совсем другая. СССР, дорогой, я не забыл тебя!
…Что я делаю в этом скверике? Я скажу. В Жёлтом Доме когда-то была квартира моего деда. Четырёхкомнатная. Он получил её в 1944 году, когда был назначен заместителем Председателя Совета Народных Комиссаров РФ…
Два года дед работал совершенно на износ (как все), почти не покидая своего кабинета, а потом был снят за АМОРАЛЬНОЕ ПОВЕДЕНИЕ и отправлен в Брянск, Председателем Облисполкома…
Там и умер через 4 года. То, что он умер в 55 лет, никого в семье не удивило, (кстати, московскую квартиру семье оставили), а вот АМОРАЛЬНОЕ ПОВЕДЕНИЕ всех потрясло… Что это значило? Этого быть не должно! Это невозможно! Но потом поняли: Сталин был большой шутник, и это он, наверное, придумал причину, объяснявшую странное, несправедливое, ошеломляющее перемещение дедушки в пространстве. Видимо, вождю кто-то из молодых спецов приглянулся, и он захотел проверить этого человека в работе на новом месте. Дедушку тоже проверили: дали орден Ленина, орден Великой Отечественной Войны Первой Степени, не расстреляли, что было привычно, а направили на другую серьёзную работу. Видимо, дед был толковым человеком, и Сталин об этом знал…
Через месяц после смерти дедушки, (он умер за 4 месяца до моего рождения) умерла его жена, наша бабушка. Дети чуть не сошли с ума. Я думаю, Правительство СССР не бросило бы моих тёток и дядьку в беде, дало бы какие-то деньги на существование, такое отношение было нормой, но, слава Богу, этого не потребовалось. Мой папа, гордый офицер КГБ и старший брат, от помощи Правительства отказался, поскольку получал очень и очень прилично. И обременять Родину своими проблемами не хотел. Через два года младшие работали и учились.
Ну, хватит сидеть. Пора уходить. Маршрут длинный, а хожу я не без труда. Домой опаздывать нельзя, надо колоть инсулин. Кстати, Жёлтый Дом расположен в любопытном месте. Он стоит за американским посольством, с тылу, перпендикулярно зданию посольства. И когда-то был населён знаменитыми людьми. Министрами, драматургами, артистами и артистками, дипломатами, режиссёрами, ну и так далее. Время эта публика проводила так весело и так громко, что милиционеры, сидящие в кустах, вздрагивали. Ну что ж. Встаю. Иду. И перехожу на другую сторону Садового кольца. Там находится Поварская улица… Бывшая Воровского… Иду по ней и останавливаюсь… Самое начало улицы! Самое интересное место на ней! Справа – огромный бежевый дом с гигантской аркой посередине, а слева, полукругом, расположено красивое здание Союза Писателей, бывшее дворянское гнездо. В доме справа жил когда-то знаменитый детский писатель, со своим многочисленным семейством. Теперь он, в виде памятника, расположился в сквере у дома, а сыновья его (мужчины в возрасте), всемирно известные кинорежиссёры, жизнь которых, безобразно наврав, лихо описал писатель по имени Оторви Да Брось Миляга. Кстати, Миляга и папу, главу семейства, не забыл. Описал, как папа беседует с маршалом Малиновским. И в конце беседы дарит маршалу золотой кинжал с бриллиантами, надеясь этим вполне традиционным образом спасти младшего сына от призыва в армию. Потом он ушёл, а маршал от такого поведения члена ЦК стал сходить с ума. И по подносу с лекарствами как долбанет ногой! БА-БАХ! Обслуга оцепенела.
Мог ли это писатель видеть? Не думаю. Да и вообще никто видеть не мог. И слышать не мог. Просто любящий свое дело писатель всё это выдумал, объяснив нам, что свобода слова и паралич совести современному писателю совершенно необходимы. Для работы. И достижения известности и КРУПНЫХ ГОНОРАРОВ.
Ну ладно, останавливаем взор на Союзе Писателей. Он на другой стороне улицы.
В 1984 году я, начинающий драматург, принёс в Союз пьесу. Принёс одному Начальнику по драматургии, руководящему работой с молодежью. Начальник сам был драматургом, и предполагалось, что благодаря своему большому опыту и таланту может быть начинающим драматургам очень полезен. Мне не нужны были его советы и помощь. Я очень хотел поехать на семинар молодых драматургов в апреле-месяце. Проходил семинар где-то на берегу Чёрного моря, в курортных домах писательского Союза. Это было моей мечтой! Море, цветы, девушки, вино! Как хорошо! Но появиться там можно было только с разрешения и по направлению Начальника, к которому я и пришёл. Я тогда ещё не понимал, кто он такой и в чём суть его работы. Да и к пьесе своей я относился легкомысленно, не понимая, что в подобные заведения ходить с ней не имело смысла. Но я пришёл. Кабинет Начальника был большой, удобный, заставленный хорошей мебелью и заваленный рукописями. Начальник – толстый, нервный, в дорогих очках с дымчатыми стеклами (моя мечта!) – взял у меня пьесу и велел позвонить через неделю. Я неделю ходил по врачам, которые в моей болезни ничего не понимали, а потом, ровно через семь дней, позвонил Начальнику. «Приходите завтра, в два!» – сказал Начальник и бросил трубку. Я пришёл. Начальник вернул мне пьесу со словами: «Ваше сочинение имеет право на существование. Но нам нужно что-то про рабочих, трактористов, доярок. Подумайте!». И внимательно уставился на меня. Я сказал, что, как выпускник консерватории, про доярок ничего не знаю, и ушёл, посмеиваясь. А то, что я посмеивался, заметил Начальник, и даром мне это не прошло. В 12 часов ночи мне позвонил руководитель нашего семинара, известный драматург М. и, задыхаясь (он болел и был под мухой), спросил: «Саша, как часто мы бываем идиотами?». (Семинар находился под патронажем ЦК ВЛКСМ, поэтому драматург нервничал)… Я растерялся и сказал, что бываю им постоянно. Потом ещё что-то хотел сказать, но Александр Николаевич меня прервал и объяснил, что с моей пьесой про воров в такие места ходить нельзя. Что он с трудом отстоял моё присутствие в семинаре, объяснив какому-то секретарю ЦК ВЛКСМ, что я человек просто не опытный. Что в идейном отношении я совершенно свой, советский, и пообещал понаблюдать за моей литературной деятельностью повнимательней.
Прошло с той поры 32 года, и я узнал, что Начальник-коммунист написал книжку про смерть Мерилин Монро, уверяя, что в смерти её виновата советская разведка.
Ну, прощай, Союз Писателей! Иду дальше! Стоп! Надо объясниться! Я, собственно, что делаю? Я ищу место для самоубийства. Надоели болезни и нищета. Мои пьесы 30 лет идут по всей стране и ещё в 10 зарубежных странах, а я – нищий. Что платят драматургам у нас в РФ? Ясно – почти ничего. Недавно у меня было две премьеры. Я не получил ни рубля. Через три – четыре месяца придут процентные отчисления. Сумма неизвестна. Что на эти деньги можно будет купить? Я не знаю. Несколько раз в продуктовый магазин сходить? Может быть, да! А может быть, и нет! И что делать? А то, что ты делаешь всю жизнь! Будешь опять, задыхаясь, бегать, умолять дать взаймы.
Далее! Из-за рубежа приходят гонорары тоже интересные… Украина: 12 лет играет три пьесы. Получил я от них два раза по 2 тысячи рублей… Беларусь: 9 лет играют одну пьесу, получил – 4 тысячи… Латвия: 7 – 8 лет, две пьесы, получил 1 тысячу рублей… Казахстан: несколько лет пьесу играет огромный театр, и получил я от друзей казахов 25 рублей… (Я не обалдел, я и меньше получал)… Подведу итог! Я ограблен тысяч на 200, 300, 400… не знаю… подсчитать, возможности не имею. Пытался – не получилось. Хотят – отвечают, не хотят – не отвечают. Или врут так дико, что охота общаться с иностранными «партнерами» пропадает совершенно…
Артистам Сан-Франциско и Торонто я разрешил играть свои пьесы бесплатно. Спектакли ставились частными русскими театрами. В детском театре билет стоил 5 долларов, во взрослом 20-40…Публики, человек 30-70. Что эти театры могли мне заплатить? Ничего! Вообще кое-что надо объяснить. После моего самоубийства у меня в кармане найдут письмо, в котором будет написано, что я застрелился потому, что драматургам за работу не платят, что они живут в отвратительной и странной нищете. И я надеюсь, что моя смерть заставит обратить внимание на эту несправедливость. Начнутся разговоры, диспуты, расследование. И может быть до НИХ дойдёт, что они обязаны авторам за сложнейшую работу что-то платить! Театры не в состоянии этого делать, поскольку сами задыхаются от безденежья!
…Как я люблю улицу Воровского! (Она сейчас Поварская, но не для меня.) Вот здесь, наверняка, есть места удобные и уютные для самоубийства. С наслаждением иду по ней. Озираюсь! Красота! Ну, пришёл…
…Я сижу у дома, в который меня принесли из роддома имени Грауэрмана. Рядом – памятник Бунину, сбоку (справа) – Институт имени Гнесиных. За спиной – скверик зелёный, посредине – его огромное дерево. Вообще место хорошее, удобное. Но стреляться здесь я не буду. На месте памятника Бунину стоял маленький, страшненький домик. Единственный развалюшка на этой улице. В нём когда-то давно жила бабушка моего товарища по хоровушке Женьки Соловьёва. Она странно к нему относилась, он к ней тоже. Они не любили друг друга. Но разве могла она, сумасшедшая и безграмотная, воспитывать Женьку? Нет, конечно. Но она пыталась. Очень активно. Мы изредка заходили к ней поесть блинов. Смеялись, слушая её нравоучения. Когда блины были съедены, мы красиво раскланивались (юмористически красиво, с подскоками и вскрикиваниями) и уходили, мгновенно забыв о бабушкиных лекциях. Кончились эти юмористические посещения с блинами – плохо. Когда мы с Женькой закончили консерваторию, бабка из зловредности отказалась прописать Женьку у себя. И ему пришлось уехать в родной Таганрог. Два года он был там знаменитостью, играл в лучших ресторанах за большие деньги. А потом с кем-то поссорился из-за своей девицы, его избили, и он умер от ран в больнице. А бабушка умерла через год после его смерти. Домик по плану снесли, поставили памятник Бунину и разбили отличный сквер, в котором я сейчас и сижу. Нет, место плохое. Печальное. Несмотря на присутствие памятника Бунину. Я долго ждал его появления, но почему-то памятник мне не нравится. (Задранная рука?). Следовательно, нужно поискать другое место для общественно-полезного завершения моей неудачной земной карьеры.
…До моего бывшего первого дома десять шагов. Я делаю их. С трудом. И трогаю рукой тёплую шершавую стенку. Может зайти? Чёрт, я забыл, что нынче никуда нельзя зайти просто так. Возвращаюсь к скамейке. Сажусь.
…Странная была квартира у моего отца. (И у мамы). Отдельная, двухкомнатная, но в коммуналке. (И это у сына заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров!). Две отдельные комнаты и отдельная ванная. Туалет общий, кухня тоже. И ещё человек восемь соседей в общем коридоре! Впрочем, жили они дружно. Пели, пили. Помогали друг другу, как могли. Жил я там с 1950 по 1954 год.
…Страна в разрухе. Но я, конечно, ничего в этом не понимал. Игрушки и конфеты у меня были в избытке, а больше мне ничего не было нужно. Няня у меня была хорошая, добрая, Зоя… Она следила за мной, что-то готовила. Очень хорошо всё делала, хотя ей было всего 17 лет. И приехала она из деревни. Ночевала она у своего брата Ивана, который с семьёй из 5 человек жил в этой же квартире, в одной из маленьких комнат. Он и определил её к нам.
…Я ночевал лучше, комфортней. Один в большой комнате. Съев на ночь большой кусок торта. Быстро засыпал, но ненадолго. В другой комнате, тоже большой, собирались друзья папы и мамы. Молодые люди, которые учились с папой в МГИМО. В Московском государственном институте международных отношений. Все они были дипломатами и работали в КГБ. Получка у них была большая, одеты они были лучше всех, и жизнь их была очень интересна. Почти каждый вечер они у нас пили, пели, смеялись и танцевали, стуча ногами по полу как молотками. Я им страшно завидовал. Я хотел к ним. Но меня, конечно, не приглашали. Тогда я притворялся, что за мной охотится орёл, звал маму, просил орла прогнать и рассказать мне сказку. Мама – красивая, румяная, вспотевшая, благоухающая французскими духами, меня прекрасно понимала. И рассказывала мне весёлую, интересную сказку, в которой простая советская курица, политически подкованная, прогоняла орла восвояси, то есть в США, три раза крикнув слово “Сталин”. Я успокаивался, выпивал рюмку пустырника и засыпал. А дипломаты весело скакали до двух-трёх-четырёх утра, запросто игнорируя робкие попытки соседей добиться тишины в квартире.
…Кое-что из своей дипломатической жизни мне отец рассказал. Через три месяца после моего рождения отца назначили третьим секретарём посольства в Кейптауне. Бабушка страшно испугалась и плакала. Она боялась, что меня в этой страшной Африке съедят негры. Но, не помню почему, Кейптаун не состоялся.
В 1953 году новое Советское посольство ехало на службу в Австрию, в Вену. Среди дипломатов были папа, мама и я. Но, не доехав до Вены 25 километров, посольство было снято с поезда, пересажено в самолёт и доставлено в Москву. Всё это было связано с делом Берии. Когда мне было лет 20, мы с папой разговаривали на эту тему. Папа страшно покраснел, глаза его побелели от ярости. И он крикнул, что никакого мятежа не было! Однажды я спросил его: могла ли охрана Политбюро в одну минуту по приказу Берии уничтожить эту организацию? «Моментально!» – вспыхнув, крикнул папа. Если так, то судьба охраны после ареста Берии была очень сложной. Какой, не знаю.
…Самое интересное в работе папы заключалось в его посещении московских ресторанов, в которые попасть было невозможно. Всем невозможно, только не папе и его приятелям. Они приезжали после работы, в 12 часов ночи, в ресторан “Националь”, когда официально он был уже закрыт. И уверенно прикладывали к запертой стеклянной двери свои документы. Служащий в фуражке медленно подходил, читал, и сонное состояние его мгновенно покидало. Он робко улыбался, энергично гремел какими-то железками… Секунда, вторая… И папа с приятелями по-хозяйски воцарялся в ресторане… Надолго. До пятого финала. Кружок избранных.
…Да! Папа очень любил ресторан ВТО (Театрального общества), в котором я провёл несколько лет вкусной, легкомысленной и весёлой жизни, числясь хормейстером Театра Оперетты. Я и сейчас очень тоскую по этому ресторану, очень известному, манящему и неприступному для обычной публики. Ресторана этого больше нет. Он таинственно сгорел в начале перестройки вместе с шестью этажами этой знаменитой организации.
В 1954 году папа и мама разошлись. Папа изменил маме с Зоей. Это всех удивило: мама была очень красива, а Зоя – нет. Мама, как все красивые женщины, весело и самоуверенно считала, что женская красота – главная сила на земле. И поведение папы изумило её. Прошло много лет, пока мама не поняла, что есть на земле вещи и посерьёзнее красоты. Папа прожил с Зоей всю жизнь и очень любил её. Она его тоже.
Я, когда подрос, осторожно расспрашивал маму о её жизни с папой. Она рассказала вещи, которые меня очень удивили и огорчили. У папы, оказывается, были любовницы. Одна из них, однокурсница папы по Высшей Школе МВД, звонила маме и издевательским тоном сообщала, что Володечка проснулся, оделся и поехал домой. Что пахнет он хорошими французскими духами. И что если мама о Володечку потрётся, то тоже будет хорошо пахнуть, а не так, как обычно. Бешенство однокурсницы понятно: любимый Володечка от моей мамы к ней не уходил, и поэтому она постоянно звонила и портила маме жизнь, надеясь расколоть нашу семью.
Я спросил маму: «А ты изменяла папе?». Мама печально улыбнулась, и сказала: «Ну как ему не изменять?». И рассказала один случай, который, как ей казалось, в какой-то мере объяснял её право на измену.
1948 год. Бал в закрытом Доме МИДа. Стол потрясающий и публика ошеломляющая: среди гостей, несколько детей членов Политбюро и ЦК. Один из высокополётных парней, смеясь, подошёл к папе и сказал, что ходят слухи, что папа может за одну минуту выпить из горла бутылку коньяка. Папа, лихой и азартный, и уже капитально поддатый, сказал, что может. «Вовка! – сказал парень, – Если ты это сделаешь, я уговорю отца отправить тебя вторым секретарём посольства во Францию! Покажешь там класс, этим говнюкам и педикам!». Папа сказал, что никакие посольства ему не нужны. Что он советский студент, и что он может просто по-товарищески показать, какой он мастер алкогольного процесса. Все засмеялись. Мама вздрогнула. Папа взял со стола бутылку коньяка (сбежался народ ещё) и ровно за минуту выпил её из горлышка. Крики, пение, аплодисменты. Но папа вдруг рухнул на стул рядом с мамой и уснул, положив ей голову на плечо. Все рассмеялись и разошлись. Начались танцы. Парень с друзьями унёс папу в сад и положил там на скамейку. После этого он танцевал только с мамой. Так состоялась её первая измена. Ну, а потом вторая и третья. От папы она не отставала…
…Ну, вернёмся в 1954 год. Вернулись. Мама с папой развелись, квартиру разменяли, получили по комнате в коммуналках и занялись своими делами. А я попал в рай! К бабушке! Жила она с дедушкой, Иваном Емельяновичем (дед не родной), на Фрунзенской набережной, в большом доме с башенкой. Больше я в Москве домов подобной архитектуры не встречал. Жильцы этого дома въехали в него год назад. Большинство из них были общественные тузы: министры, директора институтов, знаменитые артисты и писатели. Как в него попали мои бабушка и дедушка, непонятно. Потом, через много лет, я догадался: бабушка была любимой операционной сестрой генерал-полковника Вишневского, главного хирурга Советской армии. Он, наверное, и помог бабушке и дедушке переехать из коммуналки в эту шикарную квартиру. Генерал этот был человеком знаменитым и очень влиятельным. Я, думаю, дедушку эта ситуация основательно покоробила, но он перенёс её мужественно, без выяснения отношений. Он был тактичный, ласковый, добрый армянин, и я его любил не меньше бабушки.
Во время войны он, в звании подполковника, руководил поездом-госпиталем и там познакомился и сошёлся с бабушкой. К Вишневскому бабушку назначили после войны.
С какой нежностью я вспоминаю это время и моих ангелоподобных бабушку и дедушку! О, Господи, умоляю! Дай мне, пожалуйста, возможность ещё раз хоть немного побыть вместе с ними!
Больше всего я любил болеть! Меня сразу укладывали в кровать и несли всё, что меня радовало, восхищало, притягивало… Какао, торт, кукурузу, макароны с зелёным сыром, чудесную ветчину, изумительный хлеб, швейцарский сыр и прочее. Ну что прочее? Надо сказать: мёд, варенье, сгущёнку и вкусное лекарство от кашля, которое все ненавидели, а я очень любил за странный привкус.
Когда наступал вечер, и бабушка с дедушкой смотрели телевизор в другой комнате, я, больной и счастливый, осторожно вылезал из кровати (предварительно притворившись спящим) и в белой ночной рубашке тихо, медленно шёл по тёплому, блестящему, паркетному полу к тёмно-синему окну, разукрашенному зимними красивейшими узорами. Оно завораживало меня! Вечер, почти ночь, а оно всё сияет! Сверкает белыми искрами, красными, золотыми, зелёными! Я мог часами стоять у окна и смотреть на этот радостный цветной спектакль, ожидая какого-нибудь чуда! Но часами не получалось. В комнату заглядывала бабушка и, охнув, быстро укладывала меня обратно в кровать, запретив даже «высовывать нос»! Я не высовывал, под одеялом ел шоколад и крепко засыпал.
…Наступал Новый Год! Когда до праздника оставалось десять дней, приехал папа и привёз высокую пушистую ёлку, сразу на всю квартиру запахшую хвоей. Он был одет в военную стёганую телогрейку, за широким армейским поясом у него был топор. Лицо было красное, обмороженное. Ни с кем не разговаривая, папа быстро установил ёлку и, бросив на меня один-единственный жёсткий взгляд, ушёл. Разговаривать с ним никто не пытался, видимо, это было не принято.
…За пять дней до Нового года мы с мамой ходили на ёлку во Дворец Съездов. Эта ёлка считалась одной из лучших. Помню огромный зал, богато украшенный всякой всячиной, увиденной мной впервые… Гигантскую ёлку, играющую разноцветными огнями… Весёлую музыку, радостный счастливый визг детей! Скакание зайцев, лисиц, медведей! Потрясающий бас Деда Мороза! Тоненькую, сверкающую красавицу Снегурочку! И главное! — подарок, собранный из редких конфет! Хорошо! Очень довольный, я подарил маме одну конфетку. Она меня поцеловала.
Через два дня мы пошли во МХАТ на «Синюю птицу». Я ничего не понял, но мне опять было хорошо. Почему? Не знаю. Может быть потому, что подарок опять был шикарным. Но артисты тоже были. К сожалению, интересовали они меня в гораздо меньшей степени, чем подарок. Я ведь тогда не был привязан к театру, как сейчас.
Ну, подводим итоги: где ж мне застрелиться? Если во Дворце Съездов, то вокруг меня могут устроить радостный хоровод. Там любят встречи со смелыми людьми пожилого возраста. Нет, мне это не подходит. Тогда, может быть, в одном из МХАТов? В каком? Да в любом! Значения не имеет! Нет, тоже не годится. Артисты скажут, что я просто не смог пережить восторга, вызванного их искусством. Я бы такого финала смехотворного не хотел. Тогда что делать? Где меня ждёт уютное, устраивающее меня, место?
Понял!!! Кустарник вокруг дома, где я жил с бабушкой и дедушкой! Вот это место!
…Каждое лето кустарник покрывался зелёными листьями и жёлтыми цветочками. Я эти цветочки ел. Они были очень сладкими. Но не я один пользовался услугами жёлтых цветочков. В середине июня обязательно прилетали шмели: огромные, пушистые, полосато-коричневые. Они медленно и деловито заползали в цветы и жадно и долго пили то сладкое, что цветочки хранили в себе. В этот момент я надевал на них пустую спичечную коробку и быстро закрывал. Шмели громко, яростно жужжали, скреблись крепкими ножками, но бесполезно. Вырваться из коробки они не могли. Я ходил по двору и предлагал девочкам послушать шмелиное жужжание. Девочки слушали, сердились на меня и требовали, чтобы я шмеля отпустил.
Однажды я открыл коробочку, и когда показалась чёрная, шмелиная головка, с усами и большими выпуклыми глазами, закрыл коробку. Головка шмеля отвалилась и упала. Как девочки закричали на меня! Словосочетание «толстый дурак» было произнесено не знаю сколько раз, но много. Завершена эта критика была такими словами: «Сашка – Гитлер!».
…Я огорчился, но заниматься этими гадостями не перестал. Вот здесь я и застрелюсь! Я виноват перед шмелями и кустарником. После выстрела мою душу окружат души убитых мной шмелей и съеденных цветочков! Я встану перед ними на колени и попрошу прощения! И меня, конечно, простят, зная, как тяжела была моя жизнь! Может быть, среди этих прекрасных существ я увижу душу Виктора Степановича? Уже прощённого, перевоплощённого, и спрошу его: «Виктор Степанович, как ты мог не платить нам деньги за работу? Разве тебе не ясно, что это преступление? Драматурги ведь тоже люди, и работа у них очень тяжёлая! Ну, Степаныч, объясни! Ты же хороший мужик был! Это же было видно! Как много смешного ты сказал! Интересного! Ну, объясни своё поведение по отношению к нам! Ведь его дружеским никак не назовёшь!».
Виктор Степанович заплачет и скажет: «Сашка, как я мог вам платить, когда я слово «драматург» не знал! Слово «пьеса» не понимал! Моя жизнь прошла в атмосфере нефти и газа!» – конечно, услышу я от Виктора Степановича и тут же исчезну!
…Ну, пора! Вернёмся в 1954 год. Через полгода после развода папу выгнали из КГБ. Он где-то выпил больше, чем разрешалось, и попал в милицию. Там он устроил скандал, потребовал отвезти его домой на машине, пытался испугать милиционеров своими документами. И его отпустили, предварительно переписав содержание этих документов. Потом позвонили какому-то своему начальнику, рассказали ему про папино поведение, тот позвонил в КГБ, и папу уволили. Строго было тогда! Через много лет я узнал, что папа после увольнения тяжело болел. Год пролежал под присмотром родственников в дедушкиной квартире. Что было потом, я не знаю, но увидел я его, когда поступил в хоровое училище в первый класс. Папа пришёл, уже будучи администратором Дома Дружбы Народов. Выглядел он хорошо, одет был прекрасно, и угостил нас всех американской жвачкой. Конечно, мы были потрясены! Папа сразу стал человеком-легендой, из высших сфер. Каждый день меня спрашивали 10-15 мальчиков: “Когда придёт твой папа?”. Я думаю, отец попал на эту работу по рекомендации КГБ. Интересное место – Дом Дружбы Народов! Очень сложное и неприступное место! За этим учреждением нужно было приглядывать, чтобы дружба плыла в направлении нас устраивающем. Я думаю, там действовала разнообразная разведка, но какое мне до этого было дело? Я разве понимал, что там происходит? В первый раз я появился у отца на работе лет в 7, на Новогодней ёлке. Что было на ёлке, не помню, но красота здания, снаружи и внутри, потрясла меня! Не только меня, но и маму, с которой я пришёл! Увидев наше состояние, отец устроил нам маленькую экскурсию. Маленькую потому, что было в Доме много мест, появиться в которых, мы, видимо, не имели права. Что я помню? В очень маленьком и уютном зале на стенке висел, увиденный мной впервые, странный, плоский телевизор. Наверно японский. Потом папа повёл нас в ресторан и накормил вкуснейшей рыбной солянкой. В коричневом бульоне плавали осетрина, травка какая-то, маслины и маленькие, зелёные ягодки. Я такую больше не ел. Что ещё было? Наверняка ещё что-то удивительное, но я забыл. Лежит у меня где-то фотография, сделанная фотографом Дома на этой ёлке. Мы с мамой стоим рядом с красивой лампой и улыбаемся. Отца на фото нет. Мама, красивая, ласковая, нежно обняла меня за плечи… Я – полненький мальчик, одетый в красивые китайские вещи, очень доволен тем, что происходит вокруг меня. Папа и мама рядом… Фотограф знаменитый, улыбается… В карманах бархатных брюк – конфеты «Мишка на Севере»… Ну, что ещё нужно маленькому парнишке? Ничего.
…Через много лет папа рассказал о своей деятельности в Доме. Она была необыкновенно полезна для общества. И для него самого тоже. Папа работал в Доме не очень долго, но успел подружиться с множеством знаменитостей. Очень часто в Дом приходил артист, известный не меньше Станиславского. Он вёл отца в буфет, заказывал там себе 200 граммов коньяка, а папе – 100… И они, по-дружески, выпивали… Я не понимал, почему артист так странно, и как мне казалось, унизительно, угощал папу. А папа эти угощения принимал. Потом понял: артист приходил отдыхать, валять дурака, ухаживать за эффектными дамами, а папа был на работе. И никто не должен был подозревать, что папа только что пил коньяк, и вообще к спиртному имеет чрезмерную склонность.
Иногда в Дом, предварительно позвонив папе, приходил знаменитый поэт… Высокий, седой, увешенный орденами, человек, знаменитости редчайшей. Приходил он всегда с новой дамой, и папа, проводив их в ресторан, усаживал так, чтобы лица поэта увидеть было невозможно. Проходило это потому, что поэт был членом высшей партийной организации, а члены её должны были производить впечатления несгибаемых борцов с безнравственностью.
В один из государственных праздников отец совершил подвиг, за который ему, по моему мнению, полагался Орден Дружбы Народов или даже звание Героя Социалистического Труда! Он случайно, даже неожиданно для себя, поймал на лестнице летящего вниз головой нашего советского композитора, мировую знаменитость – седого, кудрявого и щекастого.
Видимо, слегка перебравшего в ресторане, в буфете или в кабинете директора. Если бы отец не поймал этого колосса музыки, то судьба его могла сложиться очень печально. А советская музыка серьёзно обеднела…
…Папу выгнали из Дома через год после этого случая. Причина простая: в Доме выступали артистки цыганского ансамбля. Папе они очень понравились, и он оставил их на ночь. В ресторане. Пировать.
Ну, три часа ночи. Из ресторана Дома, расположенного в полуподвальном помещении, доносятся звуки веселья: песни, крики, взвизгивания…
Мимо из Кремля проезжала какая-то важная персона. Услышав необычный для этого времени шум, персона позвонила куда надо, и папа был стремительно уволен. Жаль. Папа любил искусство и талантливых людей. Они тоже относились к нему с симпатией. Жаль, что папу удалили из Дома. Там ему было хорошо. Там он был на своём месте.
…Дальше жизнь папы была мало интересна. Он делал какие-то огромные календари с портретами, которые можно было получить только по спецподписке. Делал долго! Муторно! Страдая!
…Выручил его однокурсник. Он дослужился до генерала и устроил папу в какую-то серьёзную организацию. Папа встречал делегации из социалистических стран и следил за тем, чтобы они были хорошо устроены. У него была служебная машина и возможность выпивать на работе до блаженства и всепрощения.
Ну, поставим точку в папиной карьере.
Месяц назад я открыл информацию о Доме. Сейчас там проходят собрания каких-то шишек и заседания денежных структур. Ну, проберусь туда, совершу, что хотел, и достигну нужного мне результата? Ничего подобного! Моё письмо уничтожат, а меня объявят сумасшедшим и, конечно, террористом! Следовательно, этот маршрут отпадает!
Так что же делать? Идти! Куда? А вот сюда!
…Я сел на скамейку и достал вино. Огляделся. Тихо. Никто не мешает. Я сидел около памятника Великому Русскому писателю Алексею Николаевичу Толстому. Вчера я перечитал в сотый раз любимые места из «Петра» и решил выпить за память о бессмертном авторе гениального романа. И вдруг меня осенило! Здесь! Здесь я совершу свой подвиг! Единственный в жизни, но такой важный! Я подошёл к памятнику, вытащил из портфеля пистолет и приставил к своему виску. Я был счастлив! Я умирал за товарищей! Я дарил им свою жизнь! Ради справедливости! Ради искусства и спасения людей его творящих! Ура! Ура! Огонь! Только я хотел нажать на курок, как послышался странный гул. Я спрятал пистолет в карман и стал слушать. Гул нарастал, потом стих, и послышался мужской, тихий голос: «Сашка, брось! Никакого эффекта ты не достигнешь! Это тебе говорю я, Алексей Толстой! Узнал? (Я остолбенел)… Ну, узнал, я вижу. Страна наполнена миллионами нищих, и для вас исключения не сделают! Пьесы у тебя идут, живи на эти смехотворные деньги, которые ты за это получаешь, и пиши для Небесной Библиотеки, директором которой являюсь я. Что-нибудь придумаем. У тебя недавно были премьеры в Питере и в Пензе. Это моих рук дело. Правда, денег ты не получил, но ситуация может измениться. Вот ещё что! Твой дед, Александр Павлович, просит у тебя прощения за то, что не может сейчас с тобой поговорить. Он консультирует будущих государственных деятелей, которые родятся в России через 5-6 лет. И у него просьба к тебе. Ты болен, мы знаем. Но ты соберись, пожалуйста, и раз в неделю приезжай к бывшему дому Александра Павловича и поливай цветы в скверике, в котором ты сидел и из которого приехал к нам! Это полезно и тебе, и Александру Павловичу, и вообще всем! Давай, иди домой и навещай нас! Мы тебе подскажем, что делать! И как жить!».
…Стало тихо. Я пришёл в себя, машинально допил вино и поехал домой. Приехал. И не понимая, зачем я это делаю, включил компьютер, открыл свою почту и подлетел до потолка от изумления! Там была распечатка из нашей бухгалтерии, в которой была напечатана недавно пришедшая мне удивительная сумма из театров Грузии и Чукотки! 147 тысяч рублей! Таких денег я не получал лет восемь! И получить эти деньги не надеялся! Но вот они! Вот они! Вот они! Но что я верчусь и скачу, как дурак?! Такие вещи отмечают! И очень серьёзно! И очень полнокровно и щедро! Так как? Что сделать? А вот что! Я закажу в хорошем, известном ресторане утку с яблоками! Её привезут, и я прекрасно накормлю своё семейство, отвыкшее от ресторанной пищи! Даже тёще дам маленький кусочек, несмотря на то, что она недавно расколотила наш шикарный китайский электрочайник…
P. S. А вообще, я хотел бы пройтись по узенькой, очаровательной улочке старинного французского городка, утопающей в розах, заставленной корзинами с поджаристым хлебом и зелёными, пыльными бутылками со старым сладким вином. Людей нет. Я один. Небо над головой бездонное, голубое, и забытое чувство счастья вливается в меня как горячий солнечный свет!
Views: 230