***
– Наденька, милая, ну давай сходим! Говорят, эта женщина уникальная, – и в глазах такая мольба, что в душе моей всё переворачивается. Хитрая у меня сестрица, знает, как задеть за живое.
– Вер, ну ты же знаешь: не верю я никаким гадалкам. Да и что она может сказать нового? Подтвердить приговор врачей? А не верить заключению известного профессора у меня нет никаких оснований.
-Надя, ну просто сходим и поговорим. Врачи ведь не боги. Если ты откажешься, я расстроюсь! А мне расстраиваться нельзя, ты же знаешь…
И лукаво так смотрит своими синими огромными глазищами. А вот это – запрещённый приём. Бессовестная хитрюга! Я обречённо вздыхаю и покорно киваю головой. Ну, действительно, как можно отказать беременной женщине? Опускаю взгляд на Верин округлый, уютный животик, прячущийся под шерстяным свитером. Интересно, кто у меня будет – племянник или племянница? Впрочем, какая разница? Это же такое счастье – малыш в доме!
– Вот и умница! Вот и молодец! – радостно щебечет сестра, торжествуя свою победу.
***
В квартире так называемой гадалки – как в фильмах про магов и волшебников, полумрак и удушливый запах восточных благовоний. Господи, выдержать бы это испытание!.. На пороге комнаты нас с Верой встречает черноволосая, черноглазая дама в длинном тёмном платье. Глаза её смотрят с прищуром, точно сканируя посетителей.
Приглашающий жест изящной рукой с длинными музыкальными пальцами с красным маникюром… Усаживаемся за круглым столом, покрытым старинной скатертью с шёлковой бахромой. В тяжёлых бронзовых подсвечниках горят свечи, трепеща яркими язычками пламени, освещая колоду карт на столе… Движения рук с красными ногтями завораживают, словно смотришь на руки фокусника. Карты необычные, крупные, со странными картинками. Я таких никогда не видела.
– Болезнь у тебя серьёзная, – низкий, бархатный голос гадалки обволакивает, зачаровывает, как и движения рук.
“Ну, это она от моей болтливой сестрицы узнала!” – Догадываюсь я и мысленно улыбаюсь неуклюжей попытке произвести на меня впечатление.
– Но ты не умрёшь. По крайней мере не сейчас, – красный ноготь постукивает по карте с изображением женщины в длинном роскошном платье.
– У меня есть шанс дожить до завтра? – усмехаюсь я, не сумев сдержать скепсиса.
Ну, нельзя же так примитивно играть на вере любого человека, особенно больного, в чудо, на его надежде на выздоровление! Это не честно и даже подло! Но черноволосая женщина смотрит на меня своими внимательными, чёрными глазами, словно пытается заглянуть в самую душу.
– Можешь сама убедиться – здесь нет ни одной карты, указывающей на близкую смерть, – спокойно произносит гадалка, обводя ладонью карточный расклад. – Зато между тобой и болезнью стоит молодая женщина. Это твой защитник, даже спаситель. Через неё ты вернёшь себе здоровье.
– Ну вот, Наденька, – встревает в разговор сестра, – есть ещё надежда, есть! Надо верить! Нельзя поддаваться унынию и опускать руки!
Ох, её бы устами да мёд пить… Но как я могу поверить словам какой-то гадалки, если сам профессор с чудесной фамилией Рассветов сказал…
***
За окном палаты солнечные лучи играют в трепещущей листве старой липы. Её листья похожи на сердечки… Моё бедное, измученное болезнью сердце замирает в ожидании вердикта докторов. Что мне скажет профессор, когда получит результаты обследования? Господи, как же я устала от этих бесконечных обследований! Лентами кардиограмм, снятых за все те месяцы болезни, меня можно забинтовать как египетскую мумию! А бесконечные анализы, ультразвуковые исследования, рентгеновские, вот теперь ещё и биопсия…
Для себя я решила, что слово профессора Рассветова будет последним. Может, силы мои иссякли и терпение кончилось, а может, просто фамилия у профессора убедительная, внушающая доверие. Разве может человек с такой фамилией обмануть? Что бы ни сказал, а на этом мои поиски и метания закончатся.
Он входит решительно, как всегда, не постучав в дверь, словно хозяин в доме. Безупречный белый халат, стремительные движения, резковатые, значительные черты лица, устремлённый куда-то мимо меня взгляд… Моё сердце начинает биться так, что перехватывает дыхание. Спокойно, спокойно, Наденька, всё будет хорошо, ты в надёжных руках…
– Ну-с, Надежда Ивановна, я получил результаты вашей биопсии. К сожалению, обрадовать вас не чем, – спокойный голос, безразличные тёмные глаза. – Что бы вам, не медику, было понятно. В вашем сердце развивается опухоль. Заболевание очень редкое. Оперировать её нельзя, технически невозможно. Вынужден констатировать факт, что помочь мы вам не можем. Увы.
Сердце спотыкается о невидимую преграду и ухает куда-то вниз, в пропасть… Неужели это опухоль, о которой говорит профессор, заставляет его куда-то падать, проваливаться?.. Несколько мучительно долгих секунд прихожу в себя, собираю себя по кускам, чтобы задать вопрос:
– Сколько мне осталось, доктор?..
– Трудно сказать, – тонкие жёсткие губы недовольно поджимаются. Видимо, профессор не любит вопросов, на которые у него нет чёткого ответа. – Может полгода, может год. Мы не знаем скорость развития опухоли. Лечение я вам распишу и послезавтра,.. нет, завтра – на выписку.
Профессор, не попрощавшись, так и не встретившись со мной взглядом, по-военному чётко разворачивается и решительным шагом направляется к двери. Действительно, что тут рассусоливать с обречённой больной? Ведь в соседних палатах полно тех, кому ещё можно помочь…
***
– Но, почему, Наденька? – растерянно спрашивает Виктор. Боль, непонимание, обида в его глазах, таких родных и любимых глазах.
Потому, что так будет лучше, любимый мой! Потому, что я не в праве ломать тебе жизнь! Ведь ты молодой, у тебя ещё всё впереди! Нельзя, невозможно, несправедливо свешивать на твои плечи свои проблемы, обрекать на бессмысленные, бесперспективные мучения с тяжёлой больной. Пусть сейчас больно, обидно, горько, но это пройдёт. Ты ещё встретишь свою любовь. У тебя будет семья, дети, счастье… Сжимаю руки в кулаки с такой силой, что ногти до крови впиваются в кожу. Ох, как больно…
– Потому, что я тебя не люблю. Прости, Витя… Нам надо расстаться.
Бледность разливается по его щекам, даже цвет глаз тускнеет. Ты справишься, Витя, справишься. Только уходи скорей, пока я ещё держусь, пока предательские слёзы не хлынули из глаз, пока тугой ком боли застрял в горле, не выпуская наружу отчаянный крик. Уходи, скорей…
– Уходи…
***
– Надежда Ивановна, а может всё-таки останетесь? – глядя на меня поверх очков изумлёнными и даже какими-то беспомощными глазами, спрашивает начальник отдела. – Ваша инвалидность никак не мешает работе. Ну, хотите, мы создадим вам особые условия, чтобы вам было максимально удобно? Приходите на работу во сколько хотите! Если плохо себя чувствуете, оставайтесь дома. Можете часть работы выполнять на дому. За бумагами мы курьера можем к вам отправлять. Надежда Ивановна, жаль терять такого хорошего специалиста. Может, передумаете?
Упрямо качаю головой. Решение принято, и менять я его не собираюсь. Не хочу обременять вас, Владимир Михайлович, добрая вы душа, созерцанием моего угасания. Не думаю, что такое зрелище доставит вам удовольствие! Да и лучше сейчас найти мне замену, чем метаться, если всё случится внезапно. Работа не должна пострадать. Нет, нет, не говорите о моей незаменимости! Незаменимых людей нет. Да и, как говорится, свято место пусто не бывает. Я буду вспоминать о вас с теплотой, Владимир Михайлович, и о нашем дружном коллективе тоже. Я здесь чувствовала себя, как в семье. Вокруг всегда были родные, добрые люди. Запомните меня такой, как сейчас: здоровой, молодой, улыбающейся. Спасибо вам за всё…
***
Ну вот, все дела сделаны. Осталось только ждать… Жизнь закончилась, началось ожидание конца. Полгода, год… Жаль, что от родных не скроешь ничего. Так трудно смотреть в глаза сестры. Мечется, бедненькая, ищет выход, когда его нет… Ей смириться труднее, она не чувствует, как замирает сердце, как проваливается в пустоту… А я чувствую. И с каждым днём кажется, что проваливается всё глубже и глубже. Однажды оно не вынырнет… Но пока я ещё жива! Не буду висеть камнем на шее родных. Пусть Верочка институт заканчивает, в аспирантуру поступает, а я по дому помогать буду. Колдовать над кастрюлями и сковородками мне ещё по силам! Буду баловать своих разносолами. Потом, после… пусть вспоминают, как я вкусно готовила. И врача участкового лишний раз дёргать не буду. Я ведь лучше неё знаю, чем себе помочь. Да и чем тут поможешь?.. Главное, чтобы хватило сил улыбаться до последнего… до конца… Слёзы, они пусть потом будут, когда без слёз уже невозможно…
***
Странная штука жизнь – чем ближе конец, тем острее её ощущаешь. Смотрю в окно на падающие с деревьев жёлтые листья, а вижу немыслимой красоты танец, даже, кажется, музыку слышу… А в шуме дождя переплетаются несколько мелодий – плавных, трепетных, нежных… Люди спешат по улице, прячась от дождя под зонты. И эти разноцветные купола складываются в такой яркий, праздничный узор, что невольно любуешься. Никогда не думала, что осень, хмурая, мокрая осень, таит в себе столько красоты!
Если не думать о болезни, то перестаёшь испытывать сожаления. Каждый день – как подарок, бесценный подарок! Я всему удивляюсь, всему радуюсь. Но вот не думала, что смогу почувствовать себя невероятно счастливой именно теперь. Но, когда Вера с Андрюшей сказали, что через полгода станут родителями… Господи, позволь мне дожить до рождения племянника или племянницы! Только бы взглянуть на него, только бы подержать на руках, хоть один разок!.. Ну, что тебе стоит?..
***
Вот и первый в этом году снег… Какие крупные мягкие хлопья! Словно кто-то на небесах проводит генеральную уборку и решил вытрясти пуховые перины. Красота необычайная! А наша Люба, Любушка, Любаша, смотрит с удивлением на эту красоту своими изумительными, голубыми, как весеннее небо, глазёнками и протягивает свою крошечную ручку, пытаясь поймать снежный пушистый комочек. Всё в ней исполнено восторгом и удивлением, всё стремится познавать мир, впитывать его глазами, ловить руками, вслушиваться в его многоголосое звучание… Нет ничего более чудесного, чем ребёнок, познающий мир!
Она ещё не умеет толком ходить, только тянет свои ручонки ко всему на свете, без страха и сомнений. А дотянувшись, пытается взять в рот, попробовать на вкус. Вот тут, тётя Надя, смотри в оба! И грязный камень с земли и кем-то брошенная в песочнице игрушка – всё мгновенно тащится в рот. Сердце моё трепыхается в испуге, а потом долго не может успокоиться, вздрагивая и замирая, вздрагивая и замирая… Как странно, профессор с чудесной фамилией ошибся. Больше года, а я ещё живу… Вот бы посмотреть, как Любаша в детский садик пойдёт…
***
Пути господни неисповедимы! Семь лет, а жизнь всё ещё дрожит на тоненькой ниточке, не желает обрываться эта нить… Регулярно попадаю в больницу с тяжёлой сердечной недостаточностью, прохожу курс лечения и – домой. Где меня ждёт моё маленькое чудо, моё солнышко, моя радость, моя Любушка. Так хочется дожить до 1 сентября, проводить её в школу… Белые бантики, огромные букеты цветов, разноцветные новенькие ранцы за спинами и испуганно-радостные глаза…
В этот раз я попала в палату к новому незнакомому доктору, хотя я тут всех за долгие годы изучила. Совсем молоденькая, почти девочка, тоненькая, хрупкая, прямо насквозь светится. Валерия Игоревна. Единственное, что в её облике соответствует серьёзному взрослому имени, так это очки. В толстой пластмассовой оправе за линзами прячутся добрые, немного застенчивые глаза.
Валерия Игоревна долго меня осматривает, расспрашивает, что-то записывает в историю болезни. А чего меня расспрашивать? Про меня тут даже санитарки всё знают. Я в этой больнице, можно сказать, постоянную прописку получила. Но доктор молодая, старательная, делает всё, как в институте учили, по правилам.
Пока она меня допрашивала-осматривала, в палату зашла Фирюза Рахметовна, старший ординатор. Я у неё уже несколько раз лечилась. Хороший, опытный доктор.
– О, Надежда Ивановна, – восклицает Фирюза Рахметовна, будто неожиданно встретила старую добрую подругу, – вы опять к нам?
– Да куда же я без вас, доктора мои дорогие? – спрашиваю с улыбкой.
– Повезло вам, Валерия Игоревна, – подмигивает Фирюза младшей коллеге, – Эту пациентку мы как облупленную знаем. Смело назначайте капельницы с гликозидами и мочегонными. Через неделю домой Надежду Ивановну отправите.
– Мне сначала разобраться надо, что с пациенткой, – бубнит себе под нос юная доктор и растерянно глазами хлопает за стёклами взрослых очков.
– Да чего тут разбираться? Профессор Рассветов давно уже разобрался. Это он диагноз поставил. Так что можете не тратить своё время.
– А кто такой профессор Рассветов?
– Как, вы не знаете профессора Рассветова? Это же светило науки! – Фирюза Рахметовна явно чувствует неловкость за свою неопытную коллегу, дёргает её потихоньку за рукав медицинского халата, лёгкий румянец заливает её щёки. – Вы просто забыли, Валерия Игоревна.
– Профессор Рассветов, может, и светило науки, но я сама должна разобраться, – упрямится Валерия, что-то строча в истории болезни.
– Ну, разбирайтесь, разбирайтесь, – милостиво кивает старший ординатор, одновременно подмигивая мне левым глазом. Что, мол, вы хотите от неопытной девчонки? Чем бы дитя не тешилось…
***
После капельниц становится легче. И дышится свободнее, и двигается легче, и отечность с ног ушла. А лечащий доктор упрямо копает, пытается докопать до сути моей редкой болезни. И зачем ей это надо? Вот и сегодня повела меня в кабинет УЗИ. Там ещё одна девочка-врач, не на много старше моей Лерочки (так и срывается с языка непочтительное обращение!).
Уложили меня на кушетку, ультразвуком сердце моё рассматривают. А я что? Мне привычно. Вроде как развлечение. Пусть молодежь учится, познаёт редкие болезни.
– Меня что удивляет, Татьяна Васильевна, – шепчет на ухо коллеге Лера, – при таком диагнозе отёки всего за два дня сошли, на минимальных дозах лекарств. Несоответствие какое-то…
– Угу, – кивает Татьяна, уткнувшись в экран, на котором трепещет, бьётся, не желая сдаваться, моё сердце, – да и сердце подозрительно маленькое при такой тяжёлой сердечной недостаточности. По идее, за столько лет оно должно было превратиться в огромный растянутый мешок…
Обе девочки переглядываются, на их лицах отражаются серьёзные раздумья.
– Надо на консилиум выносить этот случай! – решает Валерия.
– Там начальство опять полоскать за неопытность будет, да носом в учебники тыкать. Оно тебе надо?
– Надо. Разобраться надо. А нос у меня крепкий, перетерплю!
***
Упрямая девчонка эта Валерия Игоревна оказалась! Уж не знаю, что там на этом консилиуме говорили старшие коллеги, а собралось там всё отделение, да ещё какой-то заезжий консультант присутствовал, седой совсем, жизнью потрёпанный, не слишком солидный, но глаза умные… Вышла моя Лерочка вся красная, как свекла, взъерошенная, глаза из-под очков сверкают. Только непонятно – от радости или от позора? Взяла меня под локоток и в палату повела.
– Надежда Ивановна, – говорит уверенно, спокойно, доверительно, и ведёт по коридору, – мы с коллегами пришли к выводу, что профессор Рассветов семь лет назад ошибся. Ошибочно трактовал данные биопсии. Это не опухоль сердца. Это сдавливающий перикардит. В народе это заболевание называется «панцирное сердце».
…Что-то ноги мои внезапно ослабели, колени задрожали. Повисла я обессиленно на хрупком плечике моего доктора, чувствую – упаду сейчас посреди коридора больничного. Она меня к окну тянет, к диванчику подводит, что между кадками с фикусами стоит. Бережно так, аккуратно усаживает. А у меня перед глазами тонкий палец гадалки с красным маникюром постукивает по карте с нарисованной женщиной в роскошном платье…
– Проще говоря, семь лет назад у вас возникло воспаление сердечной сумки. Воспаление прошло, а сердечная сумка к сердцу припаялась. Сердечко ваше, как воин в железных латах, скованным оказалось. Мешает ему этот панцирь нормально работать, не даёт во всю силу развернуться. Панцирь надо снять. Для хирургов это пара пустяков! И вы будете совершенно здоровы.
…Так себя чувствует приговорённый к смерти заключённый, долгие годы с замиранием сердца ожидающий, что вот сейчас проскрипит-проскрежещет в замочной скважине ключ, с тяжким вздохом раскроется железная дверь камеры, и человек с неживым лицом уронит ледяным голосом: «На выход!». И не надо будет никаких слов, никаких объяснений. Останется только отсчитать шаги по гулкому тюремному коридору, последние в жизни шаги…
Но вместо ожидаемого исполнения приговора получаешь помилование… Разве сердце может выдержать такое? Тем более панцирное…
Пришла я в себя уже в палате. Вокруг суетятся медики, капельница тянется к руке жадным щупальцем. На стуле возле кровати сидит доктор Лера.
– Вы меня так не пугайте, Надежда Ивановна. Нет у вас повода терять сознание! Всё же будет хорошо! Завтра придёт кардиохирург на консультацию. Договоримся с ним о переводе вас на хирургию. И вас скоро прооперируют. Избавим мы ваше сердце от панциря, избавим! – и глаза у неё такие радостные, будто это с её сердца панцирь сняли.
Вот значит как – у меня «панцирное сердце»? Нет, не только у меня! Каким же панцирем безразличия к человеческой судьбе было укрыто сердце профессора с удивительной, красивой, вызывающей такое доверие, фамилией, чтобы так легко, не сомневаясь, вынести незаслуженный приговор больному? Или это был панцирь самоуверенности, своего профессионального превосходства? Почему не оставил шанса на надежду? Почему, не колеблясь ни секунды, сжёг все мосты?.. Ну, да бог вам судья, господин профессор…
***
У меня вдруг все чувства обострились, словно с них защитную плёнку сняли. И солнце в окно светит ярче, и запахи лекарств и больничной кухни отчетливее, и чувства и переживания на лицах людей вижу, как под микроскопом!.. Вот так вот долгие годы идёшь, идёшь по краю пропасти – и вдруг мост перед тобой, а за мостом – дорога. И в такую дальнюю даль уходит та дорога, что дух захватывает. И сердце пойманной птахой трепыхается от счастья. Не трепыхайся, глупое, скоро снимут с тебя твой панцирь!
Назавтра привела ко мне в палату Лерочка незнакомого хирурга с кардиохирургического отделения. Высокий такой, на полторы головы выше моего доктора, лет 30-ти, крепкий, надёжный какой-то… Чем-то мне моего Витю напомнил… Только глаза карие, весёлые. Валерия ему всё про меня докладывает, а у него на лице удивление вперемешку с восхищением проступать начинает.
– Что вы, Валерия Игоревна, – говорит с улыбкой, а тёмные брови на лоб ползут, – усомнились в правильности диагноза, выставленного самим профессором Рассветовым?
– Усомнилась. Были основания усомниться, – твёрдо, уверенно так отвечает Валерия.
– И не побоялись пойти против такого авторитета? – а в карих глазах лукавые искорки пляшут.
– Да я и не думала про авторитет. Мне надо было точный диагноз установить.
– Вот, Надежда Ивановна, – наклоняется ко мне и, прищурив свои весёлые глаза, громко шепчет на ухо так, что всей палате слышно, – какой у вас замечательный лечащий доктор! Маленькая, а отважная! В первый раз такую вижу.
У Валерии смущённый румянец на щеках заполыхал, а доктор-шутник мне подмигивает и улыбается. Но мне-то видно, что в глазах его не только озорство, но и искорки нежности промелькивают. И мне вдруг сердцу так тепло, так хорошо стало, будто и не мешает ему никакой панцирь.
– Ну, что же, Валерия Игоревна, готовьте пациентку к переводу на наше отделение. В понедельник и переводите. А во вторник прооперируем. Только, пожалуйста, сами лично доставьте нам больную.
– Зачем?.. – за стёклами взрослых очков растерянно, по-детски, округлились глаза.
– Очень хочется ещё раз увидеть юную героиню, сумевшую поколебать незыблемый авторитет медицинского светила.
Вот ведь балагур! Совсем смутил девочку. Чувствую, доктор мой лечащий из последних сил прячется за стёклами взрослых очков, укрывается от весёлых, лукавых глаз коллеги с кардиохирургии. Врачи ведь тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. Вышли они из палаты, обсуждая мою дальнейшую судьбу. А я вдруг спохватилась:
– Девочки, – спрашиваю у соседок по палате, – а как фамилия-то у этого хирурга?
– А зачем тебе его фамилия? Разве фамилия имеет значение?
И правда, какое значение имеет фамилия? Главное, чтобы у человека панциря на сердце не было!
Views: 202