Хорошая музыка – Владимир Рабинович – Женский Шарм

————————————————

Утром, автобус, который вез химиков на работу из общежития мядельской спецкомендатуры, завернул к больнице на краю города и остановился.

– Что случилось? – спросил я у водителя.

– Сказали ждать.

На скорой помощи с мигалкой подъехал опер. Майор был в спортивном костюме и домашних тапочках. Зашел в автобус и объявил, что у спецконтингента сегодня день сдачи крови. Строем в больницу, сдаем по 210 грамм. От государства выходной и еще один выходной завтра, или к отпуску. Все подписывают на желтуху и сифилис, обман и дача ложных будет преследоваться в уголовном порядке.

После сдачи крови зекам в больничной столовой поставили бак с какао, а в дюралевые миски без счета насыпали печенья Ромашка.

Был всего полдень, возвращаться в общежитие мне не хотелось. Я поехал в центр, зашел в кооперативный магазин, купил самодельных деревенских пельменей и отправился в гости к своим знакомым.

Мои единственные в городе друзья – клубный музрук Саша и его жена Наташа, которые попали в Мядель по распределению, жили в простом деревенском доме без водопровода и канализации.

От старых хозяев им досталась большая печь, грубая крестяьянская кухонная утварь, старый черно-белый телевизор, который никогда не включался .

Принесли из клуба и установили стереорадиолу Симфония и магнитофон Юпитер.

Саши в тот день дома не было. Наташа только вымыла пол в доме и счастливая, что закончила самую трудную часть работы, села выкурить одну сигарету из фирменной пачки, которую я, подарил ей в день рождения месяц назад. Наташа мне нравилась, и не нарушая дружеских границ, я за ней немножко ухаживал.

Она была рада моему предложению, сварить пельмени, но, у них нет газа. Должны были привезти еще вчера, не привезли. А печку она топить не умеет.

Растопить печку сухими нарубленными дровами для меня не составляло труда. Поставили на огонь чугун с водой, Наташа спросила:

– Какую музыку ты принес сегодня?

Это был 1981 год. Как раз вышел новый альбом у Аббы. Я не люблю попсу, но вынужден признаться, что альбом мне понравился. Очень красивый, с хорошей звукорежиссурой, прекрасными мелодиями.

Я поставил магнитную ленту в Юпитер, нажал кнопку воспроизведения. У Симфонии стереоколонки и, разделенный между динамиками, трехполосный звук. Ватт по двадцать в каждой. Я сделал погромче, из стереорадиолы на нас обрушилась такая лавина искусственного синтетического шведского здоровья и счастья, такое торжество жизненного успеха, богатства, любви, роскоши, что мне стало неловко, глядя на красивое, но бледное после недавних родов, несчастное лицо Наташи.

“Dancing Queen” – запела Abba. Наташа, вдруг, закрылсь ладонями и заплакала.

– Ребенок болеет, сказала она, а детские врачи у них – говно. Я ходила, смотрела фамилии. Ни одного еврея. Как это может быть, чтобы во врачебном коллективе не было ни одного еврея. Я спросила у врачихи: «А почему это у вас такой юденфрай?». Та сделала вид, что не поняла. Завезла ребенка к родителям в Минск. Вы хотели, чтобы я родила. Лечите теперь. Сука, всех ненавижу.

Она вскочила и принялась ходить по огромной, заставленной какими-то приспособлениями крестьянского быта, большой кухне.

– Чего это ты вдруг о евреях? – спросил я, желая отвлечь ее от мрачных мыслей.

– А того, что диагноз не могут поставить, колют антибиотики, а они не помогают, – вдруг перестав плакать и с неожиданным озлоблением сказала Сашина жена.

Я вытащил из печи ухватом чугун, засыпал пельмени в кипящую воду.

Наташа вдруг спросила:

– Может ты выпить хочешь?

Я отказался. Мне нельзя, если на вахте или во время проверки поймают, запишут нарушение. Три нарушения, назад в зону.

– Тогда я сама выпью, – сказала Наташа.

Она налила что-то, прикрывшись дверцей шкафчика, быстренко проглотила, села напротив на стул, и взяв меня за руку и глядя мне в глаза сказала:

– Вот ты говоришь: искусство, музыка. Мой Саша музыкант. У него музыкальная школа и музыкальное училище. Баян. Он был лучший на курсе. У него есть собственные композиции. А ты слышал, как он классику играет. Музрук в клубе на ста двадцати рублях. Халтуры никакой. Рассчитывали на кабаки на Нарочи. Зимой там пусто, а летом из Минска приезжают оркестры. Они играют за жратву и чаевые. Какие там чаевые. Столичные музыканты с современным репертуаром, с аппаратурой и музыкальными инструментами. А нам остаются халтуры на свадьбах в дальних бедных деревнях. Саша — баян, а помощник, который на своем москвиче, стучит в бубен.

Она засмеялась и опять заплакала:

– Они напаивают музыкантов. Хороший музыкант должен быть пьяный. Саша с халтур приезжает полумертвый. У нас отношения стали другие. Денег там не заработать. В деревнях не хотят платить деньгами. Натуральное хозяйство. Мы, конечно едим все свежее: и мясо и рыбу и молочное, все у нас есть, но ты знаешь, сколько у нас собралось этой картошки. Два бурта. Зачем нам столько картошки. Я вообще ненавижу чистить эту картошку. От нее портятся руки.

Она снова ушла за дверцу шкафчика . Налила, выпила , закурила фирменную, уже вторую за сегодняшний день сигарету, и сказала с усмешкой:

– Но я стала здоровая, блин. Последний раз я такой в десятом классе была, когда играла за школу в баскетбол. Хочешь пощупать мои бицепцы.

Она кокетливо подставила свою красивую руку. Видно сказалась кровопотеря, у меня немного кружилась голова , я не удержался и поцеловал ее голое, крепкое, как у мальчика- подростка, плечо.

Она задумчиво потрогала мою бороду и сказала:

– За что нам это. Мы никакие не евреи. Тебя вот посадили потому что ты спекуляцией занимался , а мы в чем виноваты. – Эти, — она показала на мертвый телевизор, – говорят «распределение», – А я знаю, как это называется, я истфак заканчивала – крепостное право, рабство.

– Представляешь, год назад был фестиваль народного искусства. Кто у них здесь, оказывается, идет служить искусству. Больные, увечные, полусумасшедшие, те, кто в деревнях не способен к физическому труду. Саша взял меня в жюри для представительства. Сказал, ничего не нужно делать, будешь просто сидеть и писать что-нибудь на бумажке. Я дура согласилась, уже на девятом месяце была. В душном зале. Все форточки закрыты. Они панически боятся сквозняков. Нажрались бурачного самогона, стали петь и танцевать. Представляешь какое амбре. Вышел ансамбль – три огромных, с красными пьяными лицами, бабы и один маленький гармонист. Несчастный музыкант — горбатый. Сидит на специальном ортопедическом стульчике. Примитивная, как детская игрушка, гармошка. Знаешь что играл? Пиаззоловскую пьесу, деревенской обработке. Видно где-то снял на слух. А бабы пели и танцевали под эту музыку что-то ритуальное, то ли свадебное, то ли похоронное. У меня этого ужаса начались роды, некому было в больницу доставить. Все, как у Босха, в жопу бухие. Саша к баптистам побежал, они нас на кране отвезли. Я в кабине крана родила.

Она, вдруг снова зарыдала:

— Помоги нам! И упала со стула на колени. Я тебе все сделаю, что ты хочешь.

Я спросил:

– Как я тебе помогу, Наташа. Я бесправный. Мне из города выходить нельзя. Только по специальному разрешению. Еще два года чалиться. За мной стукачи даже в туалет ходят.

– А я придумала, – сказала радостно она, снова мгновенно перейдя от слез к смеху:

– Расскажи заграницу про нас. Пусть по Голосу Америки передадут.

Услышав это я расхохотался и она стоя на коленях, вытирая слезы смеялась вместе со мной.

– Что, я глупости говорю? К нам Толик Алехнович приходил, который начальника КГБ возит. Они там знают, что ты у нас бываешь. Что я тебе нравлюсь, знают. Он много чего про тебя рассказывал. Сказал, что ты собираешь сведения, где плохое и передаешь заграницу.

– Как передаю?

– Ну, не знаю. Как-нибудь по рации.

Тогда я сам стал перед ней на колени и сказал:

– Дорогая Наташа, к сожалению у меня нет такой возможности.

Она замерла в размышлении. Я хотел было поцеловать ее в губы, но она отстранилась и спросила:

– Ты не можешь сфотографировать, как мы живем, и передать в Америку?

– Нет.

– И в Израиль тоже не можешь?

– И в Израиль тоже ничего не могу передать. Меня в Минск уже год не отпускают.

– А я думала ты можешь, – не скрывая разочарования сказала она. – У тебя такая хорошая музыка.