Собрания сочинений
Когда мы освобождали твою, заждавшуюся наших тел, спальню
От собраний сочинений русских классиков,
Периодически отвлекаясь на продолжительные поцелуи
И бросая на пол гостиной пухлые томики, терявшие закладки,
Антон Павлович Чехов, придерживая фетровую шляпу,
Поправлял указательным пальцем пенсне,
Дёргал меня за рукав расстёгиваемой тобою рубашки,
И пытался о чём-то предупредить.
А Цветаева, наматывая на мизинец соломенные кудряшки,
Роняла брызгающее цветами перо на чистый лист бумаги,
Покрывая его причудливыми пятнами Роршаха,
В которых мне чудился Лев Николаевич,
Опоздавший на встречу с Фёдор Михалычем,
Потерявшим на Мойке целковый,
Предназначенный для покупки пистолета
В подарок Николаю Гавриловичу,
Захлёбывавшемуся тоской в Вилюйской ссылке
И мечтающему о лондонских туманах Александра Ивановича,
Зовущего живых призраков Сенатской площади
И составлявшего набросок шифрованного письма восходящей звезде
Русской словесности, его сиятельству графу Толстому Л. Н.,
Дописывавшему последние строки «Анны Карениной»
И спохватывавшемуся, что лучше бы на месте Вронского оказался
Иван Алексеевич Бунин, ни в грош не ставящий
Писателей Серебряного века (за исключением самого себя),
И обличавший Марину Ивановну за ливни диких слов
И буковки в виде клякс, слагавших причудливый узор
Из похмельных снов Есенина и шёлкового шарфа Дункан…
И Булгаков, отчаявшийся быть услышанным, прикуривал папиросу
От спички, протянутой ему Сталиным,
И, кивая на меня, тянувшего тебя к распахнутому ежедневнику дивана,
Поскальзывавшегося на разбросанных фолиантах,
Пускал кольцами крепкий дым, трогал седой висок,
Подмигивал тени Маяковского
И хрипло цедил сквозь прокуренные жёлтые зубы:
«Если бы он знал, что Аннушка уже разлила масло…»
Соната Вентейля
Ты приснилась мне пристроившейся мимоходом за скуластым роялем,
С остро отточенным непоседливым карандашиком за ушком.
На твоём безымянном пальчике, отмеченном чернилами с оброненного Цветаевой пера,
В свете софитов тускло поблёскивала паутинка обручального колечка,
Подаренного восторженным поклонником двадцать лет назад.
А за моим ухом торчала мятая кубинская сигарета «Лигерос»
С ленточным фильтром,
Привезённая в надорванной пачке с золотистым корабликом
Из белых ночей перестроечно–бурлящего пенного Питера,
И карман твидового пиджака жгла фляжка с армянским коньяком.
Оглядывая пустой зал, ты кидала мне:
«Не уходи, я скоро», и что-то черкала в разложенной на коленях партитуре,
Пытаясь исполнить отредактированное.
Но рояль оказался расстроенным,
И «до» малой октавы постоянно западала.
Ты возмущённо восклицала:
«Разве на корыте исполняют классику?!» -
И торопливо переводила разговор на Менуэт
Из Дивертисмента Моцарта.
А я, отхлёбывая из фляжки, кивал, морщился и просил
Порадовать меня сонатой Вентейля.
После секундного замешательства ты ссылалась на потерю нот
И бережно опускала крышку на утомлённые клавиши.
А я взбегал на сцену, щёлкал пальцами, и меж ними сверкала фольга
Оставленного кем-то на соседнем сиденье пакетика кофе «3 в 1».
«Составишь компанию?» - галантно кланялся я.
Но вместо ответа ты повисала у меня на шее
И целовала мои запечатанные временем веки до тех пор,
Пока я не просыпался от слёз.
Сентябрь
Сентябрь, двадцать девятое, тринадцать ноль-ноль.
Ступени «Букиниста» и нервное курево.
Кашица листвы, моросящий дождь.
Милая незнакомка всё ближе, ближе…
Неужели она? Вот везение!
Везение? Бред юноши, застрявшего в одиночестве!
Она так молода! Ты старик для неё,
Да ещё и усы…
Борода бы пошла тебе много больше…
К чёрту! Сбрось оцепенение, улыбнись,
Ответь хоть что-то и выплюнь сигарету.
Ты же мастер слова, прояви талант,
А там, кто знает, как получится…
Шаг, второй…
Смешная, лет двадцать, не больше…
Росточком с игрушечный домик на детской площадке…
Дурацкий плащ ей совсем не идёт…
– Опоздала? Ничуть, вы точны словно солнце,
Я и сам едва-едва подошёл.
Смеётся, рассыпая звон колокольчика…
- Вам не холодно? Нет? Тогда погуляем?
И её пальчики в твоей ладони,
Такие робкие и прохладные,
И дорога в другой район города
За редким лекарством для её бабушки…
Мост, гаражи, тропинка по глине,
Вы оба парите от восторга.
Она повествует о сварливой жене Гайдна,
А ты – о группах «Юрай Хип» и «Дип Пёрпл».
Она учится и преподаёт фортепиано.
А ты… Неважно… Вы почти коллеги…
Живёте в разных концах географии,
И видеться часто, увы, не сможете…
Таблетки в сумочке, дождь усиливается.
Ты провожаешь её до подъезда,
Берёшь слово, что она позвонит,
И, подавив желание прижать к себе,
Всего лишь целуешь в нежную щёчку,
Ощутив дуновение лаванды и ромашки
Её выбившихся из-под шапочки локонов…
А затем, не оглядываясь, спешишь
На трамвай,
И в душе у тебя порхают бабочки…
Нормальные кошки
…а осень надо просто пережить,
Не отправляться раньше срока
Вслед за Маяковским
И не играть с ним в теннис
Лопаточкой луны,
Порыкивая на ангелов,
Подбрасывающих на скатерти Млечного Пути
Хлебные крошки метеоров.
Иначе в её край вцепится
Обезумевший от горя кот,
Один в бесприютном городе,
Чужой среди чужих.
И рванёт к вам
Проскользнув меж сандалий
Святого Петра,
Замахнувшегося на него веником,
Ведь нормальные кошки уходят на радугу,
А не рвутся, нахально устроившись на плече хозяина,
Нанизывать на когти перстни созвездий,
А на шею – колье галактик,
И, распушив хвост,
Не кусают за прокуренные пальцы
Пролетарского поэта,
Норовящего мимоходом почесать их за ушком.
А свихнувшимся – место в кошачьем дурдоме,
Основанном Гюйгенсом на Эпиметее.
Но кто ж отпустит маленького друга
В такую даль?
Да и кормят там, говорят,
Не очень.
Из-за постоянного недофинансирования.
Пусть хитрый хищник
Урчащим боком жмётся к твоей щеке,
Касаясь лапкой кусочка шоколадного печенья,
Забытого тобою на столе,
Намекая, что двуногому
Неплохо б вмазать липового чая
С ложечкой янтарного акациевого мёда.
А его мохнатому высочеству
Отмерить в плошку четырнадцать капель валерьянки,
Шепнуть на острое ушко что-нибудь ласковое,
За уют и верность,
Помогающие перетерпеть осень.
Что-то в мире не так…
Что-то в мире не так,
Поломалась безымянная пружинка,
Или просто я потерял
Толику цинизма, когда споткнулся
О проволоку у твоего подъезда,
Дверь которого за последние двадцать лет
Перекрашивали три раза.
Словно Тарантино на минималках
Взялся экранизировать
Абсурдный роман Пелевина
Под мелодии Таривердиева,
Проигранные наоборот,
А меня пригласил на роль второго плана
Без упоминания в титрах
И выплаты гонорара.
Уровень драмкружка сельской птицефабрики,
Репетирующего в потёмках «Вишнёвый сад».
Безумно хочется плюнуть на съёмки,
Взбежать по ступенькам на пятый этаж
И, звякнув ключами, проверить,
Не сменила ли ты замок.
Но режиссёр настороже,
Ему ведома слабость актёришки,
И оттого он цепко держит меня за шиворот,
Благоухая дорогим парфюмом и куревом:
– Куда, дурашка? Ведь она давно замужем,
И у неё родилась дочка… А ты… Ты…
Ты прояви характер…
Давай, возьми себя в руки… Ну же…
У меня есть французский коньяк,
Знаешь, он помогает,
Я сам им лечился…
Всё-таки четверть века – немалый срок,
Господь мог бы и сжалиться,
Даровав тебе забвение…
Но видимо там наверху
Поломалась какая-то пружинка
В его швейцарских часах, и он
До сих пор не проснулся.
На цыпочках
Как случается в полузабытых сказках,
Тех, что читали нам перед сном родители,
Однажды ночью в город
На цыпочках прокралась зима,
Не встретив по пути ни единого человека.
Все спали, установив будильники на шесть,
Или даже на пять-тридцать.
Фонари превратились в слепые глаза драконов,
А переулки - в арктические лабиринты.
Словно лепестками сакуры припорошило
Засохшие ромашки на могилке Элджернона
И чёрный обелиск в конце Ремарк-штрассе.
Возвращавшийся под утро из бара гуляка
С опаской поглядывал на сломанные ветки яблонь
И ощупывал в кармане пиджака удостоверение личности,
Выданное месяц назад в комендатуре
На имя Марселя Свана,
Пилота, коммерсанта и искусствоведа,
И случайно залитое тёмным пивом.
Опасно скользя подошвами летних ботиночек,
Он втягивал голову в плечи,
Медленно трезвея от задиристого морозца
И преследующих его следов невидимки.
Марсель кутался в дырявую куртку,
Выигранную в карты у одноглазого подводника,
Около двух свалившегося под стол
Веснушчатой мордой в окурки.
И готов был отдать полцарства за чашечку
Горячего бразильского кофе.
Вот только полцарства за ним не числилось,
Да и четверти, кстати, также.
А на паршивые двести рейхсмарок
Ничего путного не купишь.
Разве что кофеёк, да и то – морковный,
Опостылевший всем до чёртиков,
Чтоб его до нюрнбергской виселицы
Хлебал в Каринхалле «Толстый Герман»!
Всего квартал до квартиры,
Снимаемой в двух шагах от ратуши.
Консьерж, вероятно, посвистывая, дрыхнет,
Накрывшись вчерашним номером «Фёлькишер Беобахтер».
Проскочить бы мимо голодной мышкой
И нырнуть под одеяло до обеда.
А там, глядишь, удастся пристроить
Статейку о Брейгеле-старшем
И его спешащих в селение
Красно-чёрных охотниках.
Много, разумеется, не выплатят,
Но на кальвадос и карты достаточно.
Лишь бы не загребли на фронт,
Оттуда целым не возвращаются…
Glück und Glas, wie leicht bricht das.
До чего ж, donnerwetter, точно сказано!
Улисс
Словно Улисс, плутающий по улицам Дублина,
Я перелистываю дневник с сухими листьями,
Постоянно натыкаясь на твои примечания,
Татуированные иглой по резному ободу:
«В год 199. от Рождества Христова
Я ощутила себя героиней Кэрролла» и так далее…
Вяз, тополь и ясень – твои поверенные, душеприказчики,
Достойно хранящие секреты в жужжащем лете вереницы столетий.
«… я познакомилась с ним и сердце затрепетало
Пульсирующим родником оазиса
Посреди выжженной светилом пустоши…»
Возлюбленная, тебе доверился я,
Не изведав ранее горнила страсти, не выковав брони,
Способной противостоять стрелам лукавых взглядов,
Не затвердив спасительного заклинания друидов,
Разгоняющего хмельной туман губ, шёпота.
Невысказанное высказать мне не дано,
Детские погремушки молитв застряли в неводе дней,
Пенящихся на перекатах октябрьским листопадом,
Плывущих наугад и молящих: «Довольно!»
Почти ничего не видя, я прощаюсь
Издали, прозрачен как хрустальная ваза,
Уже нездешний, из изнурительного Нигде,
Переполненного грязной руганью средневековых улочек
И скрипящим гомоном греческого порта.
Если заснуть в прибрежной таверне,
Проснуться можно в квартале «Монто»,
Испачканным дешёвой помадой,
С выцветшим томиком «Улисса» за пазухой,
Где вместо страниц
Рассыпающиеся лепестки лотоса
Из грядущей эпохи,
А на форзаце расплывшимся посвящением
Признание в любви, подписанное: «От О.»
Зелёные рукава
Погружаясь в волны утраченного времени,
Я всё чаще вижу пустую пыльную дорогу,
С полынью и лебедой по обочинам,
Ведущую через поля на восток,
К темнеющим верхушкам сосен,
Облитых клубничным вареньем заката.
Она торопится, спешит, спотыкается на ухабах,
Словно боится не успеть до сумерек
Потянуть за поясок обнявшей ложбину речушки,
Таящейся средь гибких ив и хрупких черёмух,
Возле которой деревенские пацаны
С легкомысленной пытливостью исследуют развалины
Столетней мельницы, оглушённые
Стрёкотом отходящих ко сну кузнечиков
И страстным соловьиным зовом.
И один из них я, молитвенно преклонивший колени
Перед лампадкой заходящего рубинового диска,
Вгонявшего в трепет ещё древних греков.
Сквозь смежённые веки мне чудится Крит
И ты, бегущая по береговому утёсу
С ромашковыми растрёпанными волосами
И васильковыми лучащимися глазами.
Но я не посвящён в тайну, что Ты — есть Ты,
И что спустя десятилетие судьба столкнёт нас лбами,
И кровь брызнет из моего носа, перечеркнув будущее.
Оно превратится в болезненное пятнышко от укола булавкой,
Ловящей последний лучик на лифе
Твоего платья с зелёными рукавами.
Ты ближе, ближе, и вот я вздрагиваю,
Узнав худенькую девочку из нашего класса,
С веснушками и тоненькими косичками,
Сидящую за третьей партой среднего ряда,
Презрительно избегающую моих робких взглядов,
Не отвечающую на нервные записки с признаниями,
Доверяемые карманам её осеннего пальтишки.
Даже заграничная конфета,
Составляющая компанию письмецу,
Не помогает, вызывая горькое разочарование
И учащённое сердцебиение на переменах.
Я открываю глаза… Время исчезает…
Прошлое, настоящее и будущее — в одной точке.
Она — это ты. А ты — это она.
Бах прячет ноты и гасит свечи: «Gute Nacht!»
Всё свершилось и ничего не исправить…
Но я, встрепенувшись, понимаю лишь то, что уже поздно.
Прохладно, от воды веет молочным туманом,
Кто-то просит: «Куууррить! Куууррить!»
Сопит вспотевший водяной, подглядывающий
За плещущимися в омуте русалками, корчащими ему рожи,
А до деревни несколько километров.
Маленький Будда
Маленький Будда серым котом
Вальяжно развалился на подоконнике.
Ему скучно, в дрёме он слушает лекцию
По истории русского рока. Слова,
Не касаясь его сознания, растворяются
Сахарными кристаллами в чашечке зелёного чая,
И горячим воздухом устремляясь ввысь
Овевают длинные чуткие усы божества,
Творящего кошачью мяту, меня, Землю,
Белый карлик соседней галактики
И одно спорное место из одиннадцатой части
«Исповеди» блаженного Августина,
С которым он никак не может согласиться.
Вялый взмах хвоста означает:
Я должен заткнуться и не мешать ему
Постигать принципы теории времени
Почтенного Абу Аль-Парнави, изложенной
На рисовом зёрнышке алмазного мира.
Дождь вяло перелистывает историю болезни человечества,
Шуршанием заглушая отзвуки григорианского хорала,
Доносящиеся из Церкви святого Иллария.
Женевьева Брабантская с мозаики
Осеняет прихожан крестным знамением,
И указывает им тропинку к Мезеглизу,
Ведущую мимо кустов дикого боярышника,
Вдоль берега Вивоны с её кувшинками.
Кот зевает и щурит золотые глаза,
Отражающие Млечный Путь и туманность Лебедя.
Он стряхивает с бровей остатки сна,
И я осыпаюсь янтарной пыльцой липы
На башмачки играющей в классики
На Елисейских Полях Жильберты.
Альберт Светлов.
Please follow and like us:
Visits: 186
1 comment for “Стихотворения в прозе Альберта Светлова”