…Строжайшая диета! Какая мерзость! За что? Ну, диабет… Ну и что? Даже бутылку вина выпить нельзя? Нельзя! Тьфу! А пошли вы все к чёрту!
…Нет ситуации более приятной, чем та, обаятельнейшая, когда ты сидишь зимой в мороз на тёплой кухне с чашкой горячего чая, а в туалете кто-то из домочадцев тихонько, деликатно шуршит бумажкой… Ну вот зачем ты написал эти возмутительные глупости?! А просто из ненависти к себе… Редактор какой-то, свинья… Не отвечает… Ну, а чего ты ждал?! Почему волновался как мальчик и два месяца не подходил к пьесе? Уже, наверное, дописал бы…
Ну ладно, пора забыть всё это… Навсегда!
Сейчас я, дрожа от холода (-29!), стою у Никитских Ворот, у заснеженного, чёрного памятника Тимирязеву… И на виду у редких прохожих, оглушённых морозом, бредущих как во сне, пью портвейн из пластмассовой бутылки с розовощёким, весёлым младенцем на этикетке… Маскируюсь… Менты озверели… Схватят, заключат в кутузку…
…Ну, осталось пол бутылки. Прячу её в карман шубы и быстро иду по бульвару к Пушкинской площади. Бульвар этот дорог мне: по нему я, студентом консерватории, прогуливался со своим знаменитым Учителем. И размахивая руками, страшно краснея, и вспотев от волнения, говорил ему всякие невероятные глупости. Учитель весело смеялся.
…Что такое “Ледяные прогулки”? Кстати, вы заметили, что из Москвы совершенно исчезли снегири? Маленьким мальчиком я ходил по нашему двору, сосредоточенный как охотник, от одного снегиря до другого. А теперь их нет…
Так вот! Сорок лет назад, когда я был очень молод (25!), “Ледяные прогулки” были самым любимым моим развлечением. Мороз, 23-24! Иду с парой бутылок портвейна в карманах и наслаждаюсь небом, морозом и Москвой! Какая она была тогда! Удивительная, прекрасная! Широкие проспекты, чистота… Ну что, а сейчас другая? Нет, та же… И совсем не та! Проспекты и улицы уже не кажутся ни красивыми, ни родными и приветливыми. Медленно катятся по ним, совершенно их убивая, заслоняя, железный вал грязных, вонючих машин. Без конца и без края.
Ну что говорить, моей Москвы больше нет! А тогда — четыре, пять часов, румяный и слегка опьяневший от вина, молодости, мороза и всяких, вполне осуществимых, мечтаний, ходил я по Москве и остро чувствовал, что такое Родина! А теперь не чувствую. Ничего не чувствую. На душе пусто. Иногда она наполняется раздражением, отчаянием… Но радостью — никогда! Молодость ушла? Да, ушла. Но не только в этом дело. Из Москвы ушёл какой-то Добрый Дух… И на смену пришли Плохой Запах, Боль и Пустота… Всё!
…Сегодня я попытался, что называется, вспомнить молодость, пережить то, что было у меня когда-то в избытке. Хоть каплю! Зачем? Это глупо, но это нужно. А вдруг диабет раздавит меня, распластает на кровати, лишив радости движения? И тогда я не прощу себе, что не использовал последней возможности пройтись по городу, в котором когда-то был так счастлив. Впрочем, элементарная комбинация таблеток – и прощайте сожаления!
…Дошёл до МХАТа им. Горького. Его ещё зовут Доронинским. Была тут история! Мирового значения!
…35 лет тому назад я, начинающий драматург, ждал у служебного входа очень известного режиссёра – Глеба Марчука-Ковшова. Он прочитал мою пьесу и пригласил для разговора. Причём, разговор должен был состояться во время перехода Марчука из одного театра в другой. С репетиции на репетицию. Марчук был нарасхват. Человеком, действительно, занятым до последнего предела. И на предложение его я нисколько не обиделся. Я просто был одним из многих. Целый рой начинающих драматургов домогались внимания Марчука. И безуспешно. Но мне повезло.
Жду! Лето! Хорошо! Всем, но не мне! Два года сжигает меня постоянная боль в ногах и спине. Откуда? Почему? Врачи определить не могут. Я готовлюсь к смерти, но писать и общаться с режиссёрами не прекращаю. Всё-таки отвлекает как-то…
Жду! Выходит, наконец, Марчук. С ним идёт какой-то высокий, седой, серый человек в тюбетейке и с раздвоенной бородой до пупа. Кто это — не знаю. Марчук делает мне знак: мол, иди за нами. Иду. Они идут медленно. И я иду медленно. Они идут долго. И я иду долго. Но очень долго — не могу… Боль! Нервы – на пределе, и ярость вспыхивает во мне… Я на всю улицу начинаю истерически вопить, что-то самому мне не очень понятное:
-Там!!! В этом театре! И в другом, будете указывать, кому куда ходить!!! А я не собираюсь за вами ползти как червяк!
И ещё что-то… Марчук, человек очень эмоциональный, пришёл в такое изумление, что я больше никогда не видел подобного изумления. И юмор, и предельное изумление вспыхнули в глазах этого крохотного, изящного человека. Он ни в чём не был виноват! Он был всегда предельно вежлив и деликатен со мной! Он не мог бросить своего солидного, экзотического спутника и переключиться на меня! Это было невозможно! Я должен был это понять и пережить… Но у меня не было сил это понять и пережить… Выкрикнув массу глупостей и сразу забыв о Марчуке, я пошёл в магазин “Армения”, надеясь купить пару подков суджука и лиловую бастурму… Через 30 лет Марчук неожиданно позвонил мне и странно-робко спросил меня: я тот Саша Староторжский или не тот…Может быть, однофамилец?.. Он не мог поверить, что я способен был выжить в перестроечной мясорубке… Видимо недавно, в интернете, ему попалась одна из моих пьес, там был мой номер телефона, и он позвонил… Я подумал, что он хотел её поставить… Я был взволнован… И очень… А его интересовало: тот я Саша или не тот… Он знал, какое впечатление произведёт на меня его звонок, какие головокружительные мечтания у меня зародятся, но ему это было безразлично. Его интересовало: тот это Саша, который орал на него посреди улицы или не тот. Драматурги вряд ли орали на него когда-нибудь… Да ещё так яростно и публично…
Я долго приходил в себя после этого звонка, но злости на Марчука у меня не было. Вина за этот дикий звонок лежала на мне. А Марчук… Что Марчук? Ему в прошлом году стукнуло 80…
…Я вспомнил эту историю, стоя у МХАТа им. Горького, хозяйка которого была знаменита своими сверкающими достоинствами и не менее сверкающими недостатками. Однажды она заявила, что не пустит современных драматургов на порог. Не знаю как другие, а я в этот *храм* и не собирался…
…Вино кончилось… И я пошёл в сторону улицы Горького. Надо было раздобыть чего-нибудь спиртного… Вот магазин “Армения”… Когда-то в нём густо толпился, бурлил народ, жаждущий “оторвать” вкуснейший суджук, бастурму, пахлаву. Стоило это недёшево, но деньги были! Теперь магазин почти пуст. За прилавками скучают продавцы. А перед ними лежат армянские деликатесы в красивых упаковках, сделанные в Пензенской или Челябинской области. Я не пойду сюда. Всё тут страшно раздражает, отталкивает… Прохожу мимо… Напротив, на другой стороне улицы Горького, памятное место… Когда-то на первом этаже этого здания располагался знаменитый ресторан ВТО. Лет семь я ходил в него почти каждый день. С друзьями и без… Там было весело, вкусно и уютно. Родное гнездо! Потом, где-то в 89-м, за шестиэтажный офис-дом ВТО началась борьба, и всё здание сгорело… Ресторан, естественно, тоже… Какие-то мудрецы поняли, что на восстановление Родного Дома у артистов денег нет и не будет. И купили его останки по дешёвке. Или просто получили в “подарок”… Верно я описываю ситуацию или нет, я не знаю… Но ресторан и Дом сгорели… Теперь там никому не нужная выставка чего-то очень дорогого и не очень понятного. Залы пусты. Много лет… А! Безразлично!
…Иду по Горького… 3 или 4 километра дорогих и совершенно пустых магазинов… Бессмыслица! А как здесь когда-то кипела жизнь! Нету, кончилась… Даже оригинальнейший, когда-то богатейший “Елисеевский” – и тот еле жив…
От огорчения взял машину и куда-то поехал… Спрашиваю у водителя: “Куда мы едем?”. Он изумлённо косится на меня… Оказывается, на Фрунзенскую набережную… Я ему сказал, куда ехать, и забыл… Хорошо, что он не забыл…
На Фрунзенской набережной я жил когда-то… Оттуда самые нежные воспоминания… Бабушка —солнце, хрустящие пирожки, дедушка – с вечной ароматной папиросой, солнце номер два… Уютный двор, фонтан, в котором мы сидели часами… Какая тёплая была в нём вода! Каймановы острова отдыхают! Десяток странно изогнутых японских рябин… Пушистый густой кустарник… Мы прятались в нём от дворников, которым не было до нас никакого дела… Жёлтые сладкие цветы…Мохнатые шмели… Собачья площадка, на которой разворачивались яростные игры в войну…Чистенькие, тихие девочки с куклами… Штандер… Ножички… Лапта-вышибала… Попытки сделать бомбу и взорвать какую-нибудь старуху, мешающую нам жить… Вечерами – весёлая музыка из Парка Горького. Зимой, на набережной, – огромные деревья в снегу! Небо голубое, бездонное! Щёки-помидоры! Хрустальный воздух! Сказка!… Ледяные горки, с которых можно было съезжать вверх ногами и на боку, столбиком. Полёт на санках с одновременным воем и свистом… Снежки… Снежная баба с обкусанным носом. Снегири, вороны, синицы, собаки и кошки – товарищи по партии… Страстная, пламенная слежка за рыжей Наташкой Левенвольд – красивой, почти взрослой девочкой… Что ещё? Ну, что-то было…
Как хорошо греет виски! Водитель косится, но молчит. Проехали больницу, где меня когда-то давно резали, то есть лечили. Странная история… Мама моя была врачом. Но больше она была мама, чем врач. Наступил момент, когда мне надо было сделать маленькую операцию, но мама не позволила. Коротко, что собственно произошло. На копчике моём, через боли и зуд, вырвался на свет Божий маленький свищик. Из него шёл гной. Не очень густо, но шёл. Доктор Иванов, мамин знакомый, велел три дня пить антибиотики и явиться на операцию. Я бы явился, но без маминой помощи я не мог это сделать. Нужно было специальное направление Минздрава, и сам я его получить, естественно, не мог. Клиника была блатная. Я не мог, а мама могла. Но она меня убедила, что лишний раз резать задницу – глупо. Ведь ранка-то зажила! Вот в этом и заключалась ужасная мамина ошибка. Ранка зажила, но внутри процессы продолжались, о чём мама, по доброте душевной, не подозревала. Свищик скоро опять открылся, и я показал его маме. Она сказала, что это ерунда и принесла какую-то мазь с антибиотиком.
Ну что – вторая ошибка. Посерьёзней первой. До сих пор не понимаю, как я жив остался. Мне говорили, что я напрасно во всём обвиняю свою маму, что я должен был сам справиться с этой напастью… Взять в районной поликлинике направление в обычную районную больницу и лечь на операцию… И всё! Но моя мама была врачом! И она была мамой! И она нежно меня любила! И всю мою жизнь тряслась надо мной! Ну как я мог предпринимать какие-то действия самостоятельно? Я ничего не смыслил в медицине и верил ей! И как я мог ей не верить?! Она была зав. отделением, дружила с известными профессорами-медиками… И она была МАМОЙ! Она не могла ошибиться так дико! Не могла! Я не мог понять, что стал жертвой обычной БЕЗУМНОЙ материнской любви, которая губит массу народу! В самых разных ситуациях! С возрастом я насмотрелся на материнскую любовь… Обычно она бежит в связке с сумасшествием и, если её не контролировать, может стать величайшим злом! К сожалению! К глубокому сожалению!
Через два месяца у меня в ягодицах появились сильнейшие боли и нестерпимое жжение… Словно какие-то огненные гвозди там вспыхнули.
Внешних проявлений не было никаких. Врачи осматривали меня, но объяснить, откуда, что взялось— не могли. Потом стала гореть точка в позвоночнике. Осмотрели и позвоночник. И, естественно, ничего не нашли. Долго мы шлялись по врачам, но безрезультатно. Наконец маму осенило! У её сына Саши какое-то психическое расстройство! А что же ещё? С девушками встречаться перестал. Вино не пьёт. Это он-то! Что-то пишет, пьесы какие-то. Музыку забросил и целыми днями штудирует инструкции каких-то лекарств! Даже наизусть их знает! Ну, спятил мальчик! Ну, очевидно же!
Я знал, что я не спятил. Если бы спятил, это лучше, это можно лечить. А что делать со странными болями? Что-то страшное, непонятное, сжигающее меня живёт во мне, и выловить ЭТО и уничтожить – невозможно! Всё это происходило на фоне вдруг бурно начавшегося писательства.
Писал я, несмотря на боли, очень весело, от смеха катался по кровати. Писания меня умиротворяли. Но влюбиться в свои сочинения мне не удалось. Я совершенно не понимал, что я такое пишу. Хорошо это или плохо.
В литературных частях театров мои пьесы осторожно хвалили, но показывать их худсовету не решались, почему-то боялись увольнения. “Чертовня какая-то, – думал я… – Что происходит? Ведь это совершенно безобидные вещи! Чего они боятся?” Я тогда не знал, что безобидно для театра только эскимо на палочке. Всё остальное: шоколадное, ореховое, крем-брюле, земляничное и клубничное — сомнительно! Очень СОМНИТЕЛЬНО!
Мама предложила разослать пьесы всем известным драматургам. Но это ничем интересным для меня не обернулось. Все меня прочитали, все пригласили в гости, напоили чаем, пытались напечатать, но даже у них ничего не получилось. Я стал думать, что действительно схожу с ума. Что я такого написал, что от моих пьес шарахаются как от бешеной собаки? Я впал в депрессию…Воспользовавшись таким моим состоянием, мама уговорила меня сходить к знакомым психиатрам. Она говорила, что эти люди гении и могут помочь. Я безвольно согласился. Пришли. Передо мной сидели два профессора. Маленький плотный мужчина лет 60-ти, с серебряными волосами, зачёсанными назад. И старуха лет 85-ти… Весёлая, дёрганая… Мужчина имел глаза удивительной конструкции: щелочки, шрамчики, а не глаза… Через них он видел и понимал всех, его понять не мог никто. Глаз не видно — как понять? Гений непроницаемости! Однако, улыбка фальшивая. Мать его называла Петей. Старуха-профессор, подскакивая на стуле, слушала их разговор и вдруг, без всякой причины, весело рассмеялась, вернее заржала… И, представьте себе — как лошадь! Рот её широко раскрылся и оказалось, что зубов в нём нет совершенно! Только торчит один огромный, жёлтый, кривой клык! Меня словно током ударило! Шкурой почувствовал! Эти двое, мать их, они же оба сумасшедшие! А старуха ещё и ведьма! Отсмеявшись, она подмигнула маме и ласково предложила мне у них ПОЛЕЖАТЬ! Оснований “лежать” не было. Я знал. Просто она хотела угодить моей матери, как подружка подружке! Вот такие профессора!
…Я встал со стула и быстро, всё ускоряя шаг, выскочил на улицу… Солнце сияло на весь мир! В кармане у меня трепетала десятка! И я нуждался в утешении! Маршрут нарисовался мгновенно: ресторан ВТО! Утешения там было сколько угодно! И плевать на боли! Жить надо! ЖИТЬ!
…Да надо, но не так как я… На копчике появилась и стала расти лиловая шишка — опухоль. Я спросил у мамы: что это? Она посмотрела, в глазах её мелькнул страх, и она сказала, что НИЧЕГО! Да, ничего! Потому что у её любимого сына Саши ничего плохого быть не может! Фиолетовая шишка величиной с куриное яйцо, и это — ничего! Я понял, что надо спасаться. Я жёстко сказал маме, что если она не положит меня в свою больницу, я пойду в районную. Слово “районная” подействовало магически. (Мать больше всего боялась своих коллег.) На следующий день я лежал в хирургическом отделении. Оперировал меня её друг, сосудистый хирург. Оперировал долго, ответственно и серьёзно думал, что понимает, что делает. Когда всё это слегка зажило, на месте разреза появилось четыре свища, и повалил гной. Диагноз был поставлен неверно. Хирург удалил здоровую часть копчика, которая в этом не нуждалась, а основное заболевание, эпителиальный копчиковый ход, оставил. Оно и понятно. Больных в таком диком, запущенном состоянии, он ещё не видел. Понять, что со мной происходит на самом деле — было невозможно. Ох, как он, бедняга, расстраивался! Страшно смотреть было на него! Бросил курить и опять начал! Не повезло ему со мной! Он был хирург прекрасный! Известный! Но вот я – жертва маразма, и в результате – страшный удар по самолюбию!
…Через два дня я лежал под ножом доктора Иванова. Ох, как он ругался! Как костерил “всяких там”! (Я думаю и мою матушку тоже.) В больнице я, вместо положенных после этой операции трёх дней, пролежал два месяца. Иванов вдумчиво изучал мою задницу, громко матерился, и сделал ещё шесть надрезов. Вскрывал какие-то таинственные “карманы”… Из которых всякая дрянь вытекала медленно и долго… Наконец, в правой и левой ягодицах обнаружились два гнойных затёка. Это они два года горели как раскалённые гвозди, сводя меня с ума. Затёки были столь ужасны и странны, что из института проктологии приехали какие-то две тётки и измеряли их… Один — 10 см, другой — 12… Тётки ввели в них какие-то палочки и тихо что-то говорили… На меня смотрели с изумлением и сочувствием… (Зачем мама пошла в медицинский институт!? У неё был неплохой голос, и она запросто могла бы петь. Ну, например, в хоре Театра оперетты…)
…Доктор Иванов сделал всё блистательно – гениальный врач может справиться с самым сложным заболеванием, но против идиотизма бессилен даже он. За два года гнойники разрушили меня ужасно. Остаточные боли сохранились навсегда. Да и жив я остался, как понимаю, благодаря вмешательству каких-то чудесных сил. Как затёки закапсулировались и находились в таком состоянии столь долгое время — совершенно непостижимо. Гной должен был разбежаться по телу, и исход понятен. Я рассказывал через несколько лет врачам о том, что со мной произошло, но они смотрели на меня как на сумасшедшего и говорили, что ничего подобного быть не может…Никогда! (А вот было, господа! Было!)
Так вот вытекла из меня эта дрянь, и я вышел из больницы полный надежд.
В больницу мама принесла мне письмо из одного ленинградского театра с оповещением, что две мои одноактные пьесы приняты к постановке. Письмо было красивым: белая сверкающая бумага, красно-золотой орнамент и размашистая подпись известного человека. Приятно, да? Конечно! Но долго радоваться не пришлось. Постановка не состоялась. Мама умерла. Год я ходил как мёртвый. Друзья перестали меня понимать… Чем бы это кончилось, не знаю… Случайно, в гостях у приятельницы, я познакомился с Ларисой. Это знакомство спасло меня. Я влюбился и ожил… Лариса переехала ко мне, и моя конура превратилась в дом, где живут люди. В хороший, чистый, уютный дом!
…Ну, вот и Фрунзенская набережная. Я обрадовался… Но, только я увидел свой бывший дом, красивый, с башенкой… Отвращение и ненависть вспыхнули во мне. Сколько хорошего и сколько ужасного я пережил в этом доме! Теперь я живу в другом, и мне там хорошо…
– Куда ехать? — спросил водитель. Я попросил проехать по всей набережной, завернуть на Комсомольский, а потом прокатиться на Герцена, в ЦДЛ (Центральный Дом Литераторов).
Приехали. Машина встала, но я не отпускаю её… Идти или не идти?
Первый раз я появился в ЦДЛ в 1972 году. Академический хор моего Учителя почему-то репетировал в Большом зале ЦДЛ… В деканате меня попросили отвезти ему письмо, и я отвёз. Учитель, красный и раздражённый, взял письмо, небрежно сунул его в карман и забыл обо мне… В хоре что-то не ладилось… Учитель нервничал. Я понял, что пора исчезнуть, исчез и, воспользовавшись ситуацией, совершил экскурсию по ЦДЛ. Давно я об этом мечтал! Место было престижное, известное, о нём ходили легенды. И не случайно! И не без оснований! И ничего в них не было приукрашенного и преувеличенного! ЦДЛ кипел жизнью! Работало несколько богатейших буфетов, коньяк, вино лились рекой… На каждом этаже чем-то торговали. Например, свежайшими пирожными и редкими книгами. В ресторане, в Дубовом зале, солидные старички кушали осетрину с жареной картошкой, суп из шампиньонов, крабовый салат, и много всего другого… Обед в любой комбинации стоил меньше рубля… А шум какой стоял! ЦДЛ гудел как улей с потревоженными пчёлами! Это было в 72-м…
В прошлом 2016-м я зашёл в него… Шёл мимо и зашёл… ЦДЛ умер. Он показался мне похожим на огромный пустой гроб. В баснословно дорогом ресторане сидели два человека. Я спустился в нижний буфет. Он был совершенно пуст. Женщина за стойкой – и всё! Я взял бутылку вина. Сделал пару глотков и ушёл. Мне вдруг там стало страшно, противно… Ну что я здесь один делаю? Что за глупость? Обаяние этого места утеряно навсегда! Неужели тебе не понятно!?
…Я не вышел из машины и попросил водителя медленно прокатиться по Герцена… В сторону консерватории… Родные места… Стоп! Вот она! Скамейка!
Летом на ней приятно греться на солнышке, пить пиво и забыть о существовании литературы. Где-то в июле вокруг неё появляются яркие красные цветы, и в них деловито заползают пчёлы и шмели… Летом это лучшее место в Москве! Тихо, цветы, пчёлы! Что-то забытое, тёплое просыпается в душе! Но забыто не всё. Каждый августовский вечер, ровно в пять, мимо меня проходила неимоверной красоты загорелая девушка. В розовом платье, с золотыми волосами…Лорелея… Сердце бешено стучало! Голова горела! Но это было давно! Страшно давно! Прошлым летом, сидя на этой скамейке, я видел её… Я нисколько не удивился. Мне ли не знать, как изобретательна жизнь на беспощадные, страшные шутки!
…Ну вот я и дома… Через неделю перечитал этот рассказ, и он мне очень не понравился… Клочки какие-то… Совершенно бесформенный… Но! Если выпить стакан перцовки, то минут через пять впечатление от рассказа может измениться… В лучшую сторону!
…Не надо охотиться за прошлым, оно неуловимо, оно ушло навсегда…
…А впрочем, как хотите…
Views: 198