Жил-был на свете композитор Сашка. Мой друг. Я не называю его фамилию, потому что, во-первых, это не нужно, а во-вторых, я не уверен, что ему понравится то, что я о нём хочу написать.
Сашка умер два года тому назад, но мне почему-то кажется, что он знает, что мы тут делаем. А может быть, я говорю глупости, и Сашка не может и не должен этого знать, что, конечно же, было бы очень хорошо… Хватит с него…
Так вот! Познакомились мы с Сашкой на первом курсе только что открывшейся периферийной консерватории. Находилась она в одном из больших южных русских городов.
Город этот имел богатую историю и не очень хорошую репутацию.
Очутились мы в нём так: я, москвич, сдавал экзамены в Московскую консерваторию на дирижёрско-хоровой факультет. Но не добрал какие-то там баллы, и Министерство культуры отправило меня, словно за какие-то заслуги, на прекрасный русский юг. В новенькой консерватории был недобор, и по всему Союзу собирали неудачников вроде меня. Консерватория могла работать, если в ней были студенты. Это ясно, конечно. Точно так же в консерватории очутился и композитор Сашка, коренной питерец. Он был взрослее меня, умнее, опытней, и он пытался учиться. Что-то сочинял, что-то играл на концертах… И не без успеха…
Что касается меня, семнадцатилетнего мальчишки, то я, вырвавшись на свободу, совершенно забыл, зачем я здесь.
Всё своё свободное (и не свободное) время я проводил с подобными мне бездельниками в кафе, пивных, рюмочных и всякого рода забегаловках, которыми кишел тогда этот город, сразу мне очень понравившийся.
Кроме того, в консерватории, естественно, собралось много красивых девушек, и я, выпускник ужасного музыкального училища, в котором учились одни мальчишки, совершенно потерял голову в этом манящем и радостном цветнике.
Во мне пробудилась сумасшедшая, весёлая, беспощадная сила, которая просыпается в каждом юноше моего возраста. И эта сила делала со мной всё, что хотела: мучила, приводила в восторг, истязала, убивала, возрождала и постоянно провоцировала на всякие смешные глупости… Я даже подумывал закончить эту южную консерваторию, а в Москву не переводиться, хотя первоначально план был именно такой…
Но вернуться пришлось. Я и ещё два молодых прожигателя жизни от избытка жизнерадостности угодили в вытрезвитель, и об этом сообщили моей маме. Она пришла в ужас и молниеносно выдернула меня из моего рая, как морковку из грядки. Только ножки мои в воздухе мелькнули и плотно встали на родную Фрунзенскую набережную. Не очень далеко от Кремля.
Случайно получилось, что я попал в поле зрения могущественных московских музыкантов, и через два месяца, после маленького экзамена, я стал студентом второго курса Московской консерватории. Её я, слава Богу, и закончил.
Мне очень повезло. Я попал в класс к знаменитому хоровому дирижёру, профессору и Народному артисту. И он чудесным образом сделал со мной совершенно невозможное — превратил меня в серьёзного студента.
Милое, хорошее время моей жизни.
После консерватории я очень весело служил в армии, в Ансамбле песни и пляски. Потом работал в известном музыкальном театре. Быстро вылетел оттуда, по идейным соображениям заскочив в серьёзную интригу. Потом где-то что-то преподавал. Потом, неожиданно, стал писать пьесы для театра, то есть забрёл в самый настоящий ад. И, остановившись в поисках, сижу в этом аду по сей день… Вместе с женой Ларисой, которая тоже, вместе со мной, служит театральному монстру.
В 1984 году, через 16 лет после расставания, я встретил Сашку около метро Новокузнецкая. Мы обрадовались, обнялись и пошли к Сашке домой пить чай (то есть водку)… И по дороге Сашка рассказал, что со второго курса южной консерватории перевёлся он в родной Питер, в Ленинградскую консерваторию им. Н. А. Римского-Корсакова, в класс известного композитора. Хорошо её закончил и стал профессионалом. То есть композитором Сашкой.
– Вот мой дом, – сказал Сашка.
Мы зашли в Сашкину квартиру – хорошую, двухкомнатную, уютную… На столе появилась водка, какая-то еда… И Сашка, выпив сразу пол стакана, продолжил свой рассказ… Я воспроизведу его коротко, без деталей… Сразу после консерватории Сашку приняли в Союз композиторов. Сашка думал, что жизнь станет лучше, но она стала сложнее: какая-то могущественная, композиторская мафия лишила Сашку кислорода. За каждое исполнение его музыки Сашке приходилось вести самую настоящую войну. Но он не умел её вести. И постоянно оказывался в хвосте очереди. Претендентов было много. И Сашка в этот расклад не вписался. НЕ СУМЕЛ. Остался в «молодых и перспективных». То есть нигде. Что дальше? А дальше всё банально. Хорошей работы не было. Семьи не получилось… Питер разочаровал, осточертел… И, промучившись 16 лет, Сашка обменял свою Питерскую квартиру, на Московскую, мечтая начать новую жизнь. Какая-то цыганка нагадала ему: езжай в Москву, всё наладится…
И Сашка рискнул, приехал. Как ни странно, работа сразу нашлась: его пригласили в Министерство культуры в музыкальный отдел – покупать музыку у коллег… Почему Сашку? Почему не человека с именем? Всё просто: опытные люди на эту должность не шли. Лишние враги никому не нужны. Попробуйте, не купите у композитора какую-нибудь его оперу про мышонка или козлёнка… И вы сразу станете его смертельным врагом. Тогда слишком хорошо платили, чтобы редактору простили подобную бестактность. НЕ КУПИЛ, СУКА!? НА ФОНАРЬ!
Но Сашка не мог у всех купить всё. Это ясно. Представляю, какие взгляды вонзались в него, когда он бродил среди коллег в Союзе композиторов.
– Я не могу так жить, – сказал Сашка. — Я в кольце врагов. Меня все ненавидят. Мою музыку перестали играть совершенно. Мне мстят. Чёрт мне подсунул эту работу. И цыганка тоже была чёрт. Слава Богу, церковь рядом с домом. И батюшка хороший – понимает меня. Если бы не он, я не знаю, что бы я с собой сделал.
Мы просидели до шести утра. Выпили все Сашкины запасы. И расстались, чтобы увидеться через восемь лет, в 92 году.
Я тяжело болел, впал в депрессию и никому не звонил. Сашка тоже молчал. Мы стали его забывать. И вдруг он позвонил и попросился в гости. Мы с Ларисой его, естественно, пригласили. Он приехал. Сильно похудевший, облысевший, немножко странный… Мне показалось, что у него что-то с психикой.
Мы сели за стол. Лариса поставила перед нами сковородку с жареной картошкой. Угощать больше было нечем. Сашка рассказал о себе. Положение его было как у всех. Ясно, да? Работы он лишился. Музыку его не исполняли. И не покупали. Средств к существованию у него не было. Он спасался тем, что устроился в какой-то санаторий массовиком-затейником. Мы с Ларисой в один голос спросили: квартиру сдаёшь? Сашка сказал, что боится. Его соседа убили за квартиру. Расспросы сразу прекратились. Сашка сказал, что с голоду не умрёт. В санатории его бесплатно кормят. И что у него койка ЗА ЗАНАВЕСКОЙ. Мы молчали.
– А хотите послушать мою музыку? – застенчиво улыбаясь и одновременно хмурясь, спросил Сашка. И вытащил из сумки магнитофон. Включил. Запел хор. Музыка была удивительно яркая, глубокая, нежная. Хор пел так чисто, что я был совершенно поражён. Так чисто петь просто нельзя! Я в этом разбираюсь!
– Где ты взял этот хор? — спросил я у Сашки.
– Хор я нигде не могу взять, – сказал Сашка. — Это записано на компьютере. Он имитирует любое звучание.
У меня хватило ума задать совершенно идиотский вопрос:
– А в профессиональные коллективы ты предлагал? — спросил я, с испугом глядя на синюшное, измождённое Сашкино лицо и новое украшение: резкий, нервный тик, молнией пробегавший по Сашкиной щеке и шее…
Конечно, Сашка предлагал свою музыку. Везде. И все ему отказали. Музыкантам-исполнителям тоже надо было выживать, выкарабкиваться… А для этого требовалась совсем другая музыка, вернее другие фамилии, проверенные временем — классика.
Кстати, «классическая» музыка – это просто образцовая музыка. Сашкина музыка, несомненно, была образцовая, талантливая, блестящая… Но считалось, что классиком может быть только покойник. Правда, некоторых избранников Божьих ещё при жизни назначали в «живые классики». Но окончательно, серьёзно, они становились ими только после смерти.
Мы слушали Сашкину музыку ещё минут сорок. Когда он ушёл, я с тоской подумал, что видел Сашку в последний раз. Сашка был большой талант, и этот талант погибал. И хотя я пишу только о Сашке, обязательно нужно сказать, что исключением он не являлся.
Прошло ещё десять лет. Писать о них смысла нет. Всем известно что это было. Я был уверен, что Сашка умер, как множество талантливых людей всяких других существующих искусств… Но я, к удивлению своему, и радости своей, — ошибся. У Сашки совершенно точно не было никаких шансов, но он остался жив.
Однажды зимой, вечером, в метель, жёстко хлеставшую в лицо колючим снегом, я встретил Сашку в аптеке, которая находилась недалеко от его дома. Я зашёл в неё случайно. Что-то мне было нужно, и я зашёл. Сашка обрадовался, и мы поднялись к нему. Конечно, водки было не избежать, и когда она появилась, начались рассказы. Мне было что рассказать, Сашке тоже.
Как-то вечером, после ужина, лёжа за своей занавеской, Сашка понял, что он загибается. Что впереди? Тупик. Что, так и лежать за этой занавеской до самой смерти? И Сашка переехал домой.
Он с кровью заставил себя забыть серьёзную музыку и стал писать для детей. Он написал сразу, подряд, несколько мюзиклов: про Дюймовочку, про Машу и медведей, про Буратино, про Чиполлино, про Питера Пена… И все они пошли. В больших городах. В серьёзных театрах. И появились деньги. А вместе с ними совершенно пропала охота сочинять что-то серьёзное.
– Всё равно это никому не нужно, – нарезая сало и яростно сверкая глазами, сказал Сашка. И налил. Мы выпили. А потом ещё и ещё… До тех пор, пока воспоминания о самых неприятных вещах не перестали на нас как-то действовать. Мы были пьяные и смеялись без всякой причины. Это было счастье.
Я хорошо понимал Сашку. У нас с Ларисой тоже шли только детские пьесы. Всё остальное: киносценарии, драмы, комедии, романы — сочувственно отклонялось. Правда, были кинорежиссёры, известные даже, которые хотели снимать фильмы по нашим сценариям. Но денег им на это не давали. И они исчезали во мраке, покрытые позором.
– Хочешь послушать мои детские пьески? — спросил Сашка. И поставил что-то из нового. Я послушал немного и совершенно отрезвел. Это был не Сашка! От него ничего не осталось! Он взялся не за своё дело и погиб!
Прощаясь, Сашка опять спросил:
– Правда понравилось?
Я сказал, что очень понравилось, обнял его и ушёл. «Погиб! Погиб совершенно!» – думал я, идя к метро по пустынной, мрачной, коварно покрытой льдом улице…
Дома Лариса, выслушав мой нервный рассказ о встрече с Сашкой, сказала:
– Переживать не нужно! Людей за эти годы погибло без счёту! Слава Богу, что он хоть жив остался!
Конечно, как же я этого сразу не понял! Слава Богу! Жив и пьёт водку! Что тебе ещё надо, русский композитор? НЕ ПОДОХ И БУДЬ ДОВОЛЕН!
Года три мы с Сашкой не виделись. Перезванивались, но не виделись. И вот однажды он позвонил мне, и пригласил нас с Ларисой на концерт в Дом композиторов.
– Там будут исполнять мою серьёзную музыку, – сказал Сашка солидно.
Чувствовалось, что он воодушевлён, взволнован… Я обрадовался: Сашка оживает! О нём вспомнили!
Мы пришли. Зал был полон. В программке мы нашли имена ещё десяти композиторов. Были известные. Сашка шёл четвёртым в первом отделении.
Ну вот, слегка приглушили свет. И с разных сторон сцены медленно, с трудом пробираясь сквозь пульты, пошли на свои места оркестранты. Они, долго усаживаясь, устраивались, переговаривались… Наконец успокоились, и появился дирижёр.
Это был человек оригинальной внешности. Очень высокий, узкоплечий, в старомодном фраке… С огромным, крахмальным, круглым пузом, свисавшим как мешок… С волосами стального цвета, разделёнными на прямой пробор… С длинным, острым носом, на котором плотно сидели круглые очки в металлической оправе… Он был похож на человекообразного пингвина… Или на пингвинообразного человека… Всё равно.
Пингвин поклонился залу, потом повернулся к оркестру, взмахнул руками-ластами, и музыка потекла… Я с недоумением смотрел на Пингвина: по тому, как беспомощно и суетливо он махал руками, было ясно, что он кто угодно, только не дирижёр… Ну, может быть, он был каким-нибудь музыкантом: скрипачом, пианистом, композитором, но только не дирижёром! Смею сказать, я в этом разбираюсь! Как он попал за пульт? Неужели никто из настоящих дирижёров не согласился провести этот концерт? Да, видимо так и было.
Я же, чем дольше слушал этот «концерт», тем больше изумлялся: оркестр играл так, словно впервые увидел ноты. Главной задачей было доиграть до конца. Ну, доиграли. Доехали. Пингвин, величественным и благосклонным жестом, указал на кого-то в первом ряду. Из кресла медленно поднялся композитор – молодой человек в фиолетовом костюме, кудрявый, похожий на Грига. Это его музыку сейчас, словно через мясорубку, провернул Пингвин. Молодой человек был бледен как смерть. Бабочка съехала на бок. Он не понимал, что с ним сейчас сделали. Он был контужен, как от взрыва гранаты. Он нуждался в медицинской помощи.
Следующую музыку сыграли прилично. И я сразу понял почему. По проходу между креслами к Пингвину шёл известный композитор, длинный, совершенно высохший старик, пополам согнутый ревматизмом. Видно было, что он очень доволен. Аплодисменты перешли в овации. Ну, ясно, концерт пробили с великими трудами, поэтому все были счастливы. НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! СОСТОЯЛОСЬ!
Композитор бодро подошёл к Пингвину. Они пожали друг другу руки. Пингвин согнулся со сцены, чтобы достать руку композитора, отказывающуюся подниматься. И с его широкого, круглого, ласково и подобострастно улыбающегося лица, полетели крупные капли пота, композитору на пятнистую лысину. Старик крякнул, вытер лысину мятым платком, и пошёл на своё место, по дороге пожимая руки, протянутые к нему со всех сторон. Овации! Не только композитору, но и Пингвину! Он потный! Он старается! Он молодец!
Следующую вещь сыграли тоже неплохо. И тоже понятно почему. К сцене, поклониться, выбежал другой известный композитор. Тоже пожилой человек. Маленький, быстрый, в дорогом кожаном пиджаке, с совершенно малиновым лицом. Пожимая руку дирижёру, он проявил чудеса ловкости, увёртываясь от ливня пота, летевшего на его красиво уложенную, серебряную голову.
Следующий был Сашка. Я заметил, что лицо Пингвина сразу стало злым и высокомерным. Брезгливым даже. Заиграли. Что я слышу? Месиво звуков. Пингвин выбросил в зал Сашкину пьесу, как картошку из мешка. Определить качество музыки было невозможно. Это было убийство. Публичное убийство композитора Сашки. Но — аплодисменты! Публика опытная, видавшая виды. Знает, как себя вести.
Когда Сашка подошёл пожать руку Пингвину, тот выкинул такой номер: не повернувшись к Сашке, бросил дирижёрскую палочку на партитуру и, согнувшись, ушёл со сцены в боковую дверь.
Сашка секунду простоял с протянутой рукой, потом быстро вышел из зала.
Первое отделение заканчивалось музыкой самого Пингвина. Это была неплохая музыка, тонко украденная у нескольких современных композиторов. Русских и не русских. Исполнение было так себе, среднее… Дирижёр-Пингвин ведь не был дирижёром. Его уговорили встать за пульт. И он согласился. И зря. Пощадил бы хотя бы собственную музыку! Он же, наверное, любил её, гордился ею… Но на встречу с дирижёром-профессионалом уже, вероятно, не рассчитывал. Поэтому решил рискнуть. Рискнул – и проиграл схватку с самим собой. Что, конечно, естественно.
Но зал гремит! Овации! В Пингвина летят цветы, ему кричат комплименты… Пингвин радостно, благодарно кланяется… Брюхо не пускает, но он, с трудом, преодолевает его сопротивление. С красного, сияющего лица пот брызжет до середины зала. Нарядные женщины тихо вскрикивают, окроплённые этим эликсиром. Но Пингвин ничего не видит и не слышит. Он впал в эйфорию. Он счастлив!
В перерыве мы искали Сашку, но не нашли. Он убежал с собственного концерта. Мне страстно хотелось пристрелить Пингвина, но это, к сожалению, были только мечты. Даже если бы у меня и было оружие, я всё равно не сделал бы этого. Сожалею. Слабый характер.
Вечером я позвонил Сашке. Он был дома. Сразу стал шутить. Вешаться не собирался. Я услышал голос Полины. Она говорила что-то про селёдку. Можно было не беспокоиться.
Я осторожно стал расспрашивать Сашку о Пингвине.
– Меня ему навязали, – сказал Сашка. — То есть подошла моя очередь, но он всё равно не хотел меня играть. Его интересуют только известные композиторы. С них можно срезать какую-нибудь пользу для себя. А что можно срезать с меня? Только хронический бронхит и старые пуговицы. Кроме того, я слышал, что он кому-то что-то обещал, а тут Председатель Союза говорит, что надо бы сыграть меня. Деваться ему было некуда, и он сыграл. Ты слышал, как он это сделал. Он меня зарезал, сука… Больше я в этот зал ни ногой, ни рукой, ничем и никогда. Ладно, приезжай водку пить!
Я не смог. Надо было колоть инсулин, пить таблетки, что-то писать… Морока!
Три следующих года Сашка благоденствовал. Писал детские мюзиклы, один за другим. Они шли. Были деньги. Естественно, вернулась Полина, раз пятнадцать уходившая от Сашки и возвращавшаяся после очередного бесплодного романа. Сашка хотел на ней жениться, но она отказывалась. Сашка был старше её на тридцать лет. Видимо, не переставала мечтать о более естественном союзе.
Я был у них. Квартира преобразилась. Новая мебель. Уютно. В холодильнике всё, что угодно. Сашка сиял. Наливал. Говорил без конца.
«Надолго ли всё это?» – думал я, поедая Сашкины голубцы и вежливо улыбаясь Полине, которую терпеть не мог.
Да, оказалось, ненадолго. Через год Сашке исполнялось 60. Сашка решил отметить юбилей масштабно. Все его накопленные деньги переплыли в чей-то карман. И сразу появился оркестр. А потом и хор. Полина, конечно, испарилась. Но Сашка не очень огорчался. Он знал, что так будет. Он яростно готовился к юбилейному концерту. Зал обещали один из лучших в Москве. Всё складывалось удачно. Всё получалось. И вдруг ужасная весть! Сашка позвонил и сказал, что у него рак желудка. Но концерт не отменяется, сказал Сашка. Сказал, что будет нас ждать. И повесил трубку. Я думал, что говорил с ним в последний раз. Я был уверен, что никакого концерта не будет. Просто Сашка умрёт и его похоронят. В родном Питере, в дождик. Придут человека три…
Но я ошибся. Сашка позвонил через два месяца и еле слышным голосом сказал, что концерт состоится через три дня. Назвал зал, время. И повесил трубку. То есть, хотите – приходите, не хотите— дело ваше.
Мы пришли. Была середина мая. Было хорошо, тепло. Мы стояли под голубым небом и не могли не улыбаться… Нам было легко, весело, радостно. Вопреки всему.
Концертный зал, с Сашкиным именем на огромной афише, был солидный, известный. Мы с Ларисой стояли у входа и ждали Сашку. Я не думал, что публики будет так много… Но она шла и шла… Наконец, за десять минут до начала, появился Сашка… Он висел на руках у двух крепких, молодых людей. На нём был чёрный, концертный костюм и новые лакированные туфли. Тонкую шею охватывала малиновая, шёлковая бабочка. Она не украшала его, она подчёркивала ужас положения. Сашка страшно похудел. Так страшно, так пугающе, что мы с Ларисой оцепенели. Это уже был не Сашка. Это был кто-то СТРАШНЫЙ-ДРУГОЙ.
Сашка увидел нас, слабо кивнул, попытался улыбнуться, но у него не получилось. Его увели (унесли) наверх. Каждое движение доставляло ему ужасные мучения. Когда он поднимался по лестнице, его ноги кто-то переставлял. Мы молча смотрели на это, боясь пошевелиться. Наконец его увели.
Мы вошли в зал и сели поближе к сцене, слева. Сашку посадили в самом центре зала. Я иногда поворачивался и смотрел на него. Он не обращал на нас внимания. Какая-то женщина дала ему таблетку, воду. Зал был почти полон. Начался концерт.
Первый раз в жизни я слышал музыку Сашки в приличном исполнении. Играл один из лучших оркестров. Дирижёр был хороший. Хор пел чисто. Слова можно было понять. Музыка была прекрасна. «Отче наш…», «Богородице, Дево радуйся…». Я не знаю, как он это написал. В зале люди плакали. Плакали и мы с Ларисой. Когда концерт закончился, зал взорвался аплодисментами. Пишу затёртыми словами, поскольку не могу найти других. Подходят именно эти.
Сашку подняли из кресла, и он, преодолевая боль, с мученической улыбкой, кланялся в разные стороны зала. Зал гремел. Перед Сашкой на полу выросла гора цветов. Я уверен, я совершенно точно знаю, – аплодировали не из сострадания Сашкиному положению. Аплодировали КОМПОЗИТОРУ САШКЕ! ЕГО МУЗЫКУ ПОНЯЛИ! ОНА ПОТРЯСЛА!
Так вот! Один раз нужно было просто ВНЯТНО сыграть Сашкину музыку, чтобы понять, какой он композитор! ОДИН РАЗ!
Но, не будем обольщаться. Ну, сыграли. Ну, сыграли хорошо, пусть даже превосходно. И что изменилось в Сашкиной композиторской судьбе? НИЧЕГО. Сверкнула яркими крылышками бабочка Сашкиного успеха и исчезла в весеннем небе. НАВСЕГДА. Кто сейчас знает его музыку? НИКТО.
БОЛЬШЕ. НИКОГДА. ОНА. НЕ ПРО-ЗВУ-ЧИТ. ВСЁ!
Через несколько недель Сашка умер. Хоронили мы его в Москве, в яркий солнечный день. Похоронами распоряжался Сашкин дальний родственник, которому по наследству досталась Сашкина квартира. Родственник заметно важничал, уже ощущал себя богатым человеком и откровенно смотрел на всех нас, как на дерьмо.
Views: 4