Захожу в магазин. У входа, в униформе лимонного цвета, стоит очень симпатичная, даже красивая, высокая, ярко накрашенная девушка. Рекламирует что-то. Она дружелюбно и чуть заискивающе улыбнулась мне. Ну как пройти мимо? Я сказал: «Вы слишком красивы для этого магазина». И пошел за кинзой, помидорами и котлетами. Когда я выходил, исподтишка посмотрел на девушку, и… мне стало неуютно, нехорошо… Лицо девушки было страшным.
В серых больших глазах явно читалось: «Что я, такая красивая, здесь делаю? Кто сломал мою жизнь? Разве здесь я должна стоять в клоунской одежде и улыбаться всяким идиотам?!».
Я понял. Я отравил ей жизнь, совершенно этого не желая. Я разбудил в ней неосуществимую мечту о прекрасной жизни где-нибудь в Каннах, с молодым, красивым, мускулистым и очень богатым банкиром, сыном богов… Ну, что делать… Я не хотел… Удивительно глупая и смешная на ней униформа… Я думаю, она понимает, как она в ней выглядит, и страдает от этого… Что она рекламирует? Лимоны? Да, лимоны… Лимоны, лимоны…
Недавно мой друг, Костя Ко, поил меня чаем с удивительно ароматными лимонами… Как они благоухали! Италия! Сицилия! Где он их взял? За чаем мы вспоминали службу в армии. (Мы вместе служили в Ансамбле Московского Округа ПВО). Много смеялись… И так развеселились, что я решил что-нибудь об этом времени написать… Может быть, оно было самым счастливым в нашей жизни…Кто знает?
Зима 73 года. Советская Армия. Мы с Костей уже месяц служим в соседних частях ПВО под Москвой. Мы ещё не знакомы, но скоро познакомимся.
…Начнём повествование с меня! Так нужно. Костю тоже не забудем!
И так – моя часть! Моя рота. Моя казарма. Середина дня. Сегодня дневальный – Венька Молодцов. Крохотный солдат, вечно сонный и сопливый. (Дневальный – это дежурный солдат, стоящий у тумбочки с телефоном, по которому из штаба могут позвонить с любым известием. Дневальный должен мгновенно передать его ротному начальству.)
Сейчас Молодцов напряжён. Сонливости как небывало. Рота только что вернулась в казарму на 30 минутный отдых, и, следовательно, нужно ждать обычных, неизбежных издевательств. Долго ждать не пришлось. «Дневальный! – несётся басистый вопль из глубины казармы. Молодцов не имеет права не отозваться. Этого требует Устав. «Я!» – с отвращением выкрикивает Молодцов. Он знает, что за этим последует… И вот «оно» летит. «Неси станок еб…льный!». И радостный смех, конечно. Крикнуть могут хоть миллион раз, и на все эти осточертевшие шутки дневальный обязан мгновенно реагировать. Закон службы!
Я сижу у окна в старой, ветхой гимнастёрке, состоящей из сплошных заплат, и с тоской смотрю на плац. Там пусто, неинтересно. Вот солдаты поволокли трубу. Вряд ли что-то деловое. Просто, чтобы не скучали. Вот тяжело, медленно идёт в роту вечно пьяный замполит лейтенант Нескучный. И всё! Ну, снег идет…
…Мне нужно прожить в этом странном, скучном мире два месяца. Пройти курсы «молодого бойца» и затем меня переведут домой – в Москву, в Ансамбль ПВО. Есть такая договорённость с худруком Ансамбля – полковником Тарасовым, Народным артистом, лауреатом и другом всех композиторов. Они ему сплавляли свои военные поделки. Министерство культуры платило за эти сочинения очень приличные деньги. У моей мамы лечился известный композитор Фа, он и устроил моё перемещение из лесов Подмосковья домой в Москву.
В роте у меня была кличка Шура-дирижёр. Только один человек, сержант Ванька Чернохвостов, из Беларуси, звал меня почему-то «композытор». Ну вот, закончилось долгожданное, спокойное, сладко-грустное сидение у окна. Из солдатской комнаты доносится вопль: «Композытор!». Ванька! Чёрт бы его драл! Иду! Игнорировать не имею право! Он выше меня по званию, что очень не сложно… Ванька в нижнем белье, с зимней шапкой на затылке, сидит в солдатской комнате и на аккордеоне подбирает песню «Подмосковные вечера». Мечтает о славе музыканта. Слуха у него нет, пальцы толстые и грубые, как сардельки… Но, мечтает! Я уверен!
– О, композытор, смотри! – Ванька страшно неуклюже играет начало песни, нот пять… Остановился. Бродит пальцами по клавиатуре. Улыбается.
– Ишь, сука! Не могу найти! Увёртывается! – Ванька выжидательно смотрит на меня. Я ставлю его заскорузлый палец на «правильную» клавишу.
– О, получилось! – радостно вскрикивает Ванька и начинает музицировать. То есть нагонять тоску. Я ухожу. Смотрю на часы. Семь минут отнял, зараза! Так бы я сидел и смотрел в окно на падающий снег! Нет, ему нужно лезть не в своё дело! Хрена с два у тебя что-то получится! Сажусь у окна и успокаиваюсь. Снег никуда не делся… Идёт, радует душу… Всю жизнь вот так бы просидел! Как хорошо! Как спокойно! Вспоминается Москва, консерватория, Учитель… Одна молодая дама… Ну ладно… Забыть, забыть!
Сегодня хороший, почти праздничный день! Идём в баню! Горячая вода, чистое, хрустящее нижнее бельё… Мыло, правда, хозяйственное… И на всё про всё – 10 минут! Мало, очень мало! Но всё – по Уставу! Закон!
Приходим в баню. Моемся быстро, молча… На болтовню времени нет. Ну вот, все уже вымылись и оделись. Я, последний, вожусь с портянками. В этот момент ко мне подходит черпак Татарин (черпак – год службы за спиной), кладёт на лавку рядом со мной свои грязные шерстяные носки и, коротко, повелительно бросив: «Постирай!» – выходит на улицу к роте, которая топчется на снегу и ждёт, чем кончится попытка Татарина унизить меня. (Он – черпак, я – молодой, ему вроде бы можно… Было бы можно, если бы командир части Захаркин не оповестил всех, что за попытки дедовщины виновные мгновенно полетят в штрафбат. Туповатый Татарин не понял, что командир совсем не шутил.) …Я взял носки Татарина (на самом деле он казах или калмык) и выбросил их из бани на улицу. Очень удачно. Точно в грязь. Рота радостно завыла. В проёме двери показалось изумлённое, глупое лицо Татарина. «Ты чиво изделать?» – спрашивает Татарин. Я застёгиваю последнюю пуговицу на шинели, надеваю шапку и, молча, выхожу на улицу к роте. Мы строимся и бодро идём в столовую. В столовой черпак Заяц (кличка за крупные красивые зубы) шепнул мне, что Татарин сегодня после отбоя сделает мне козью морду. Я не знаю что это такое, но понимаю, что вряд ли это что-то хорошее.
После обеда пытаюсь выяснить у солдат про козью морду, но они загадочно смеются и поясняют, что у каждого своя.
Ночь. Отбой. В роте напряжённая тишина. Лежащие под одеялами солдаты ждут от Татарина обещанного развлечения. Наконец, он вылезает из кровати и довольно громко сообщает мне, что я – салага, что я его, черпака, оскорбил. И за это он, черпак, заставит меня говно жрать… Говно лично его, Татарина… И ложится в кровать. В роте мёртвая тишина. Все понимают, что не всё так просто. Татарин откуда-то из степи, дикий человек… А Шура – москвич, дирижёр какой-то там… Похоже Татарин может схавать по мозгам… Интеллигенты иногда строптивые попадаются… Два года назад салага-физик Лидин сломал челюсть дедушке Носкову за требование почистить его, дедушкины, сапоги. И ничего Лидину не было! А Носкова увезли в госпиталь, и больше он в роте не появился! Такая история поразительная! Дедушку салага запросто отделал и без последствий. Гром среди ясного неба!
…Тишина. Ждут. Я вылез из кровати, чтобы подойти к Татарину и сказать ему что-то заковыристо-оскорбительное. В этот момент я услышал чей-то бас и посмотрел в конец коридора, который был видим мне и не видим роте. Там заместитель командира части, подполковник Трубников, что-то говорил комроты капитану Дергунову. Я обрадовался. Момент был благоприятный. Я понял, что самое лучшее – натравить офицеров на Татарина… Не драться же мне в самом деле с этой скотиной! Много чести для него, чтобы выпускник консерватории разбил в кровь его глупую, багровую, толстую прыщавую рожу! Драться я умел.
Я вышел на освещённую часть коридора и указал в сторону невидимых командиров: «Ты, Татарин, пойдёшь туда! И посмотрим, как ты это переживёшь!». Сказал и лёг в кровать. Две секунды паузы…Мёртвая тишина… Потом рота, опомнившись, тихо, восторженно завыла… Они ничего не поняли! Они не догадались, что я собирался сдать Татарина начальству! Просто в той стороне, куда я указал, кроме офицеров находился туалет, и солдаты решили, что я, салага, пообещал отправить черпака Татарина чистить толчки, что было для него величайшим оскорблением! Рота ликовала! Салага «опустил» Черпака! Какое событие! Какое счастье! Татарин вскочил и, размахивая кулаками, зарычал, захрипел, заругался… Но кто-то из дедов резко велел ему лечь и притвориться мёртвым… В тёмный угол казармы сбежались самые матёрые деды и, переговорив, быстро разошлись по своим кроватям… Тишина, шёпот… Вдруг тихий бас: «Черпаку Татарину всеобщее презрение!». И рота отозвалась счастливым единым выдохом: «У, сука!». И так было 4 раза. Гвозди в крышку гроба репутации Татарина! Готов!
Через три дня ко мне, широко улыбаясь, подошёл Заяц и спросил, не хочу ли я померяться силой с черпаком Камнем (Каменев Юрка)… Я согласился. Я знал, что Каменев очень силён и положить его руку в схватке на табуретке не удавалось ещё никому. Сейчас это, кажется, называется армреслинг. Ну, приходим в солдатскую комнату. Увидев меня, Камень демонстративно легко пригнул руку огромного мордвина Тюбикова. В углу комнаты стоял, сверкая чёрным, злобным взглядом, Татарин. Я понял, что затевается мое посрамление.
– Я к вашим услугам, сэр Камень! – сказал я и поставил согнутую в локте руку на табуретку. Камень плотоядно ухмыльнулся и посмотрел на солдат, стоящих у стенки. Было их человек 10… Солдаты заулыбались, предвкушая моментальный позор Шуры-дирижёра. Но моментальный позор пережил не Шура, а господин Камень. Как только мы сложили ладони, я резким неожиданным рывком бросил руку Камня влево и вниз, сразу выиграв схватку. Я не просто её выиграл. Я опозорил Камня до конца его службы. А может быть и дальше. После моего рывка, который Каменев никак не ожидал, он рухнул на бок, как мешок, и ноги его, в рваных носках, взлетели к потолку… Рёв! Рёвом восторга была встречена моя победа! Хохот, густо разбавленный матом, поскакал в сторону смертельно бледного, с ужасом и изумлением смотревшего на меня Камня. (Я не был никаким силачом… Просто тбилисский парень, Гела Большой, научил меня, как нужно побеждать…Неожиданность, уверенность и предельная резкость – вот и весь приём. Никаких подготовок, сжиманий кисти противника, никаких грозных взглядов… Детская, наивная улыбка и страшный молниеносный рывок. И всё! Противник валится с ног и смотрит на вас, как на профессионального убийцу. Гела был знаменитостью. Легендой. Бойцом, не знавшим поражений.). Камень поднялся и, потирая руку, тихо, робко спросил меня: «Шура, можно ещё разок?». Я согласился. Хотя и очень рисковал. Камень раскусил мой метод. Теперь я беззащитен. Сцепились… Давим, трясясь от напряжения… Тишина… Давим долго… Положить друг друга не можем… Намечается ничья…Позорная для Камня и счастливая для меня… Вдруг кто-то из солдат, в азарте, издал неприличный звук (пукнул), все засмеялись и в этот момент Камень, уловив мою растерянность, сильнейшим рывком меня положил, ловко использовав мой приём… Все загалдели и стали расходиться. Камень ликовал! «Покурим, Шура?» – спросил он у меня с дружеской улыбкой. Я согласился. Мимо нас быстро прошмыгнул Татарин… Оглянулся… Изумление было написано на его круглой, глупой, прыщавой роже… В туалете я, поправляя гимнастёрку, посмотрел на себя в зеркало и с удивлением обнаружил под глазами огромные синяки… «Это сосуды полопались от напряжения. Через два дня пройдёт», – сказал Камень и стал угощать всех сигаретами и рассказывать анекдоты.
Ну что ж… «Курсы молодого бойца» я прошёл… Праздничный концерт к 7 Ноября сделал… Первое место наша часть получила… Так вот, по моему разумению, пора и честь знать! Пора меня в Москву переводить! А вот тут и стало происходить что-то странное… Не переводят! Я позвонил маме и узнал очень плохую новость: Народный артист, полковник Тарасов ушёл от нас в лучший мир… Что делать, я не знал… Начались походы на зону, где я сидел с книжкой возле каких-то ящиков, изображая из себя военного специалиста. Служба моя была простая: в начале смены кто-то из командного пункта спрашивал: «Третий готов?». Я в какую-то трубку, напоминающую телефонную, говорил: «Третий готов!». И продолжал читать. На самом деле за все эти приборы отвечал маленький, важный лейтенант Дыня. У него надо было спрашивать, к чему он готов… Логичнее… Но вот спрашивали у меня, зная, что я готов к чему угодно, только не к руководству этими тихо гудящими машинами… Ну, что ещё… Да, ничего… Шла обычная служба. В 6 утра, в любой мороз была пробежка, восхитительная совершенно… Бежали по ледяной дорожке, между гигантскими заснеженными елями, уходящими в тёмно-синее небо, полное маленьких, ярких звёзд… Изредка были робкие попытки слегка поддатых дедов научить меня уму-разуму… Например, осмотрев мою причёску, они считали необходимым, чтобы я состриг лишний миллиметр волос… Я состригал. Деды успокаивались. Вообще, такой отвратительной дедовщины, о которой ходили легенды, у нас в части не было. Была какая-то смешная имитация дедовства, и только… Все знали крутой нрав полковника Захаркина (сказал — сделал) и сидели тихо. Штафбат никого не привлекал. Там было жёстко, очень жёстко… “Ну и пусть туда идёт кто-нибудь другой, только не мы”, – думали неглупые деды… Глупые тоже не стремились.
Прошёл месяц, другой… В конце концов до меня дошло, что если я не напишу письмо своему Учителю – Москвы мне не видать до конца службы, что ужасно, невыносимо, хоть вешайся и т. д. Как я мог забыть, что Учитель мой был одним из самых известных музыкантов? Что связи его огромны? Что он дружил со знаменитыми генералами Александровыми, отцом и сыном?! Что он в праздники с Мавзолея дирижировал тысячными хорами?! Что какой-то там самый главный генерал-музыкант – близкий его приятель? Что они вместе делали грандиозные правительственные концерты?! Как я мог это забыть?! Я сел и написал. О договорённости с Тарасовым, о его смерти, о том, что, видимо, обо мне просто забыли… Ну, провыл всё, что провылось…
Через 5 дней я получил от Учителя письмо. Немножко поиронизировав надо мной, Учитель сообщил, что переговорил с одним ему знакомым большим чином и надеется дня через три увидеть меня в консерватории среди других московских, армейских бездельников…
Я возликовал! Если Учитель сказал, то так оно и будет! Три дня я ходил как помешанный! Я летал! Я понял, что такое ощущение бестелесности! Я стремительно худел! За три дня я скинул 5 кило! Я влез в гимнастёрку 46 размера, хотя был у меня 52!!!
…Три дня прошли. В 6 утра я встал на дежурство у тумбочки. И вдруг странно, неописуемо, ошеломительно ясно, я почувствовал, что сейчас решится моя судьба! Именно сейчас! Вихрь какой-то, мягкий, невидимый, появился на секунду где-то над моей головой и исчез! Что это было?!
…Секундная пауза, тишина… И в комнате командира раздался необычайно громкий, резкий звонок телефона. Я вздрогнул и уставился сумасшедшим взглядом на дверь. Я точно знал, что этот звонок – мой! По мою душу!!! Ну?! Давай, вылезай!!!
Дверь открылась, и лейтенант Нескучный, Евгений Игоревич, насупленный, идеально выбритый, совершенно трезвый, сурово сказал: «Староторжский, собирайся! Едешь в Москву!».
…В ансамбль мы с прапорщиком Репиным, сопровождавшим меня, приехали в 8.30 утра. Приехали на автобусе, который выделил командир части! Вот так! Ансамбль базировался в Доме Культуры Московского округа ПВО. В маленьком, уютном, старинном особнячке, недалеко от метро Добрынинская. Заходим. Я ни жив, ни мёртв. Окаменел. Надо подняться по лестнице. Но откуда-то слева, с криком: «Сашка!» – выскочили несколько странных, весёлых солдат, в расстёгнутых кителях, обросшие волосами, как нормальные люди, и стали меня обнимать, хлопать по спине… Это были ребята из консерватории. Среди них был мой однокурсник Сашка Роскин. Он тоже учился у Учителя. Ребята задавали мне какие-то вопросы. Но я не мог им отвечать. Я ждал встречи с начальством. И потом, прежде чем вступить в какой-то диалог, нужно было выйти из жёсткого ступора, в котором я находился. (Как это понять? Я – в Москве! Мой дом – в 40 минутах езды отсюда! Мама вечером поджарит котлеты! Как тут не спятить?!). Мы с прапорщиком поднялись на второй этаж. В большой репетиционной комнате нас ждал старшина Ансамбля Ефим Робертович. Это был маленький, подвижный, румяный, черноглазый человек, сразу производивший впечатление личности очень непростой. Ефим Робертович посадил нас за стол и положил перед прапорщиком какие-то бумаги. Прапорщик стал читать. Ефим Робертович, улыбаясь, сказал мне: «Очень интересно посмотреть на простого солдата, которым интересуются генерал-лейтенанты! Расскажите про себя, рядовой Староторжский! Не царских ли вы кровей?». Я рассказал о своём Учителе, о договорённости с покойным Тарасовым, о том, что, кажется, меня забыли… Ефим Робертович поморщился и слегка раздражённо сказал: «Мы не идиоты, дорогой мой! Вот так просто забыть человека мы не можем! Андрей Николаевич (Тарасов) просто не успел нас о тебе информировать. Но теперь это не имеет значения. Ты переведён к нам по личному приказу командующего округом. Ты знаешь, что Емельян Макарович получил генерал-полковника?». Я знал. (Как я мог об этом событии мирового значения не знать?). Это умиротворило Ефима Робертовича. Он ласково посмотрел на меня и спросил у прапорщика, как дела. Прапорщик сказал, что всё прочитал и всё подписал. Ефим Робертович отпустил его.
– Теперь ты наш, Саша! Будет трудно, вот в это ухо (ткнул себя пальцем в правое ухо) сообщишь мне… (и прошептал) Тихо, тихо! Усвоил?
Я усвоил, что дружба с солдатом, судьбой которого занимается несколько высших чинов, совсем не помешает старшине Ефиму Робертовичу. Ну, просто так, на всякий случай. «Вот тебе хорошая бумага — это увольнительная. И езжай домой к маме. Перед отъездом поговори с этими придурками, там внизу… Они тебе всё про нашу жизнь объяснят! Всего хорошего!» Ефим Робертович крепко пожал мне руку и ушёл в свой крохотный кабинетик.
«Всесилен! Всесилен!» – с восторгом подумал я о своём Учителе. И пошёл вниз, в раздевалку, к «придуркам».
Выяснилось, что жизнь в Ансамбле райская. Казармы нет, после 4 дня солдаты переодеваются в «гражданку» и идут домой. Папа, мама, рюмка водки… Утром приезжают строго к 8, переодеваются в военную форму и до 11 бьют баклуши… С 11 до 14 репетиция, потом опять баклуши до 16, и домой. Роскин подскочил ко мне, и, смеясь, спросил: «Хочешь насладиться великим искусством?». Ну, конечно, я хотел. В пустой раздевалке образовался круг из «придурков», а в середине его стоял высокий молодой человек с очень знакомым лицом. Где я его видел? Актёр? Да, конечно… Я и кино вспомнил, где он снимался… Этого человека тогда знала каждая собака… Да что собака! Какие девушки смотрели ему вслед! Актёр солидно осмотрелся и красивым, бархатным баритоном (сегодня известным всей стране и за её пределами) сказал: «Господа, условия вам известны. Как говорил бессмертный Шаляпин, бесплатно только птички поют. Подношение артисту, мастеру, мировой звезде, готово?». И, скроив серьёзное лицо, огляделся. Все смеялись. Раскин, не способный от смеха сказать ни слова, вытащил откуда-то из-за спины бутылку пива. Артист важно, высокомерно даже, спросил: «Свежее?». «Какая тебе разница!» – закричали все. «Действительно, – сказал артист. — Какой репертуар желают услышать господа?». Артист осмотрелся и принял «певческую позу». «Какой у тебя, к чёрту репертуар? Ты знаешь одну песню «Вот хтой-то з горочки спустился!», её и давай!». Артист сказал с «грустью в голосе»: «Я не чувствую благоговения, на которое, как художник, имею право. Но, снизойду. Похмельная жажда мучит меня, а то я не так скоро бы согласился. Да!». «Не тяни резину! Давай, пой!» – опять закричали все. Артист запел. Ну, что сказать… Гонорар он получал не даром. Не просто так. За дело. Пение его было чудовищным… Слуха у него не было совершенно. Он ревел как бык… Все смеялись до слёз. Пиво вручили. Артист мгновенно открыл его, и, не сходя с места, стал жадно пить. Звали его Костя Ко. В Ансамбле он занимал должность заместителя ведущего концерта. Костя выпил бутылку и сказал: «Хорошо, но мало… Ещё есть?». «Конечно! – сказал Роскин. — Но ты понимаешь…». «Да, я понимаю, сквалыги, что не бесплатно… Стакан?». Все закричали: «Стакан! Стакан!». Откуда-то появился гранёный стакан. Костя протёр его грязной тряпочкой и – весь! – погрузил в свой большой рот. Аплодисменты! Вторая бутылка пива — приз… Сияние славы, восторг публики…
В раздевалку вошёл солдат и позвал нас на репетицию. Мы пошли, а Костя остался, вдогонку осыпая нас ироническими репликами… Ему «наверху» делать было нечего. И сознавая это, он, наверное, испытывал что-то похожее на счастье. О репетиции коротко… Хор был из стариков, тяжёлый, дрожащий, звучащий надсадно, но довольно чисто… Оркестр тоже был приличный. Песни обычные, военные. Ну, вот и хватит. После репетиции старики-басы подошли ко мне и, иронически ухмыляясь, спросили какой у меня голос. Даже попросили продемонстрировать. Я молчал. У меня был скромнейший баритонишка, и демонстрировать мне было нечего. Я ведь не петь сюда пришёл, а просто отсидеть под замком положенный год. Старики это прекрасно знали, но возможность поиздеваться над новеньким упустить не могли.
Меня выручил капитан Крапивин, и. о. худрука… Он проводил репетицию. «Голос у него лучше, чем у вас, товарищи старослужащие. Об этом нам сообщили из штаба командующего округом. Надеюсь, всё ясно?» – сказал Крапивин, и засмеялся. «Ясно, ясно! Шаляпин, блин! Восходящая звезда!» – загалдели певцы. Послышалось: «…с козла молока…». Ушли. На выходе один из певцов открыл у меня перед носом свой дипломат. В нём лежало две бутылки водки. Старик подмигнул мне и ушёл. Смысл акции я понял так: ты будешь здесь сидеть взаперти, трезвый, как дурак, а я, свободный человек, пойду куда-нибудь и напьюсь от души. Вот тут он серьёзно ошибся. Хвастался, иронизировал зря… Но об этом позже.
Я спустился в раздевалку. Солдаты шлялись по ней, не зная, куда себя деть. До возможности покинуть это скучное место оставалось два часа. Но грустных лиц я не видел. Два часа трепаться о пустяках — счастье! И, конечно, все помнили, что настоящие солдаты сейчас живут совсем другой жизнью.
Мы с Роскиным говорили о чём-то. Я делал вид, что понимаю его. Но отвечал сухо и невпопад. Я не мог прийти в себя. Не мог сразу почувствовать себя таким же свободным и счастливым, как другие солдаты. Я очень медленно оттаивал. Роскин это, кажется, понимал. К нам подошёл Костя, немножко послушал, о чём мы говорим, и, наклонившись к нам, спросил тихо, интимно: «Господа, у вас есть деньги?». У нас были деньги. У меня 18 рублей, у Роскина – 3, у Кости – 42 копейки. Костя страшно оживился: «Господа, сейчас мы сделаем с вами один фокус-покус! Мы пойдём с вами в роскошное место. В шашлычную! (Мы удивились. Мы? Просто так? В шашлычную?) …Роскин, посмотри на своего однокурсника! Его нужно спасать! Ему нужны водка, пиво и шашлык! А то он замёрзнет навечно!».
Мы вышли из Ансамбля и пошли в шашлычную. Она была в 100 метрах от Ансамбля. По пути Костя загнал меня в ступор, ещё больший, чем тот, в котором я приехал. Он так вёл себя, что я стал бояться его. Костя забыл, кто он. Он забыл, что он обычный солдат, и должен вести себя тихо, скромно, и даже сделать попытку стать невидимым. Так лучше, уверяю вас. Понимал всё это и Костя. Но вдохновлённый близким выпивоном, Костя, что называется, потерял голову. Он не хотел больше быть каким-то там банальным солдатом. Одним из миллионов. Из него попёр артист. Известный артист! Он шёл по довольно широкой улице и умудрялся занять собой её всю! Он размахивал руками, как ветряная мельница крыльями, он громогласно рассказывал очень острые истории, выразительно употребляя запретные слова…
Он кричал проходившим мимо девушкам, что они имеют стопроцентный шанс переспать с гениальным артистом! О, ужас! Я стал озираться, как параноик, ожидающий пулю в спину, неизвестно за что! Костя заметил моё состояние, и это подтолкнуло его к ещё более ярким выступлениям.
Заходим в шашлычную. Раздеваемся, садимся. Всё то же самое, только громче и острее. Мы с Роскиным окаменели и ждём трибунала. Очень кстати недалеко от нас сидели три полковника. Здоровенные, краснолицые мужики… Давили, по всем признакам, третью бутылку водки… Наше появление удивило их, но они деликатно нас проигнорировали. Мол, хер с вами, гуляйте. Не все полковники, говно. Дышите, лягушата… Костя просто не обратил на них внимания. Он был «в своей стихии», как описывают подобное состояние человека лучшие, оригинальнейшие писатели.
Он закурил «Дымок» и очень смело позвал официантку. Позвал так, как привык. (Мы страшно трусили, но смеялись.). «Деточка! – пробаритонил Костя на весь зал. — Можно вас на минуточку? Мы умираем от жажды и голода!». Полковники вздрогнули, но стерпели. Улыбаясь, подошла не старая, полная официантка в голубом… С блокнотиком, карандашиком и с какой-то белой тряпочкой на голове, напоминающей русский кокошник. Она узнала Костю. Её грубоватое, слегка рябое лицо, светилось от удовольствия.
Костя заказал «две бутылочки водочки и три бутылочки пивка… ну, и три шашлычка защитникам Отечества.» Официантка стала записывать. С Роскиным что-то произошло. Он страшно покраснел и тихо выкрикнул: «Одну бутылочку водочки! Одну!». Официантка посмотрела на Костю. Улыбка сожаления мелькнула на его лице, и он кивнул. Всё, что мы заказали, прибыло мгновенно. Я пил, ел, не ощущая ни тепла водки, ни вкуса мяса. Я был как во сне. Не помню ничего. Помню только, как Костя на прощание, в благодарность за хорошее обслуживание, пошлёпал официантку по большому, каменному заду.
Как мы пришли в Ансамбль, я не помню. Мы не были пьяны нисколько. Просто я был контужен и пришёл в себя минут через 30… Роскин через 5… А Костя, спокойный абсолютно, уже прикидывал новые варианты продолжения светской жизни. В частности, он заявил: «Сейчас мы поедем к одним прелестным барышням, драматическим артисткам, и они сразу нам дадут! Ну, чего вылупились? Через пол часа мы свободны. Берём такси и едем! Только вот что! Просто так барышни не дают! Не тот уровень! Нужно 5 бутылок портвейна! У нас осталось 8 рублей, это на такси и портвейн! Нас примут с оркестром!». Через час, нагруженные вином, пивом и докторской колбасой, мы входили в дом к артисткам, которые нам «сразу дадут». Немножко дико, даже страшно, но интересно!
Артистки оказались какие-то странные. В их поведении не было ничего такого, что откровенно говорило о возможности варианта, обещанного Костей. «Эти сразу дадут? С какой стати?».
Артистки были красивые, весёлые, остроумные женщины, которых заподозрить в подобной низкопробности было невозможно. Костя, свой человек, сразу стал распоряжаться, наливать, неистощимый поток острот изливался из него… «Костя наврал!» – шепнул мне Роскин. Конечно, наврал! Ну и хорошо! Будем ухаживать за ними! Это гораздо интересней, чем «сразу дадут»! На душе стало теплей, лучше, веселей! Облака разошлись, солнце опять осветило яркий, радостный мир! Жить! Мы хотим жить и любить!
Началось гуляние—питьё—ухаживание. Артистки совершенно поразили нас своим умением «держать банку». (То есть выпивать.). Через час мы с Роскиным стали падать со стульев, а артистки держались крепко, не хуже офицеров подводного флота. «Ишь ты, какая в ГИТИСе хорошая школа жизни!» – думал я своей совсем пьяной головой. Но! Тут произошло событие, резко накренившее нашу весёлую, уютную лодочку. Костя в ванной комнате, неизвестно зачем, выпил страшно дорогую туалетную воду. Лариса, раскалённая, гневная, потребовала от Кости объяснить свой поступок. Костя, покачиваясь, басил: «Это было в Лос-Анджелесе, в Голливуде, Беверли-Хилз. К Марлону Брандо пришла хорошенькая китаянка, она обнаружила в доме следы присутствия другой женщины и бросилась на Брандо с ножом. Брандо, совершенно голый, успел заскочить в машину и понёсся от разъярённой бабы в горы! Так и спасся!». Лариса вдруг засмеялась, села и закурила. Нина сказала, что читала эту историю в журнале «Мурзилка». «Да!» — воскликнул Костя, – Надо читать! Надо познавать мир! Давайте выпьем!». Он схватил последнюю бутылку портвейна, прижал крепко к себе и уснул с ней в кресле. Пока происходили эти события, мы не заметили, что Роскин лёг спать на ботинки под вешалкой. Он ворочался, мычал, пукал и вдруг, плача, воскликнул: «Дайте мне клубники! Дайте мне килограмм клубники! Дайте мне лето! Я хочу в Ялту, к хорошеньким, шоколадным девушкам!». И зашёлся в плаче…
Всё! Я понял! Я дома! Я приехал! Здравствуйте, мои милые, новые друзья! Ура!!!
Views: 216