Я знала его много лет. Это был моложавый человек с тонкими чертами лица и прозрачными, как аквамарин, глазами. Которые обычно прятались за тёмными стёклами солнцезащитных очков. И дом его часто тоже стоял с закрытыми жалюзи. Не очень и поймёшь – дома хозяин или нет. Роберт был художником и, как все творческие люди, не любил, чтобы ему мешали. Благодаря чему я с ним и познакомилась.
Я тогда заканчивала двенадцатый класс местной школы Lincoln High School. Польские антиправительственные волнения 1970-го застали меня в США на международном юниорском турнире по лёгкой атлетике и, ухватившись за шанс не возвращаться за «железный занавес», я «выбрала свободу». Мои оставшиеся в Гдыне родители ждали от своей «американки» материальной помощи, и я усердно подыскивала работу. Но, обзванивая объявления по найму хаусситтеров, петситтеров и бебиситтеров*, я натыкалась на неожиданную реакцию: услышав мой акцент и узнав, что меня зовут Агнешкой, потенциальные работодатели, хохотнув, давали в ухо отбой. Я не понимала, в чём дело, пока один из абонентов, противно хихикая, не задал странный вопрос:
– Надеюсь, вы не нанимаетесь садовницей?
– Н-нет… – растерялась я. – А что?
– А разве вы не слышали, что случилось с садовником-поляком, когда ему велели убрать листву? Он свалился с дерева. А слышали о польском адмирале, который завещал похоронить себя в море? Пять матросов утонули, копая в море яму…
У меня перехватило дыхание. Это были так называемые «Polack jocks» – невероятно популярные у американцев анекдоты про «полаксов» – тупых поляков (типа анекдотов о чукчах у русских). И, прежде чем я успела отреагировать, услышала продолжение:
– А вы знаете, как потопить польский флот? Спустить его на воду. А думаете, когда открывается польский парашют? При ударе о землю…
Я бросила трубку. Подобными «перлами» меня терзали в Америке с самого приезда, особенно в школьном дормитории (общежитии). Вначале я думала, что эти «анекдотцы» сочиняет КГБ, но они были в таком массовом ходу у американцев всех возрастов и социальных классов, что эта догадка отпала. Реагировать было себе дороже, я просто их игнорировала и, когда могла, выдавала себя за француженку. В США ещё не настало время тотальной политкорректности.
В отчаянии набрала я номер из последнего объявления и неожиданно была «утверждена» именно после в опроса об имени и возрасте. Роберт Харрис – так звали моего нового работодателя – подыскивал хаусситтера на время своих «отъездов»: творческих, когда он запирался в «андеграунде» (подвале своего дома) и писал-писал-писал, и реальных, когда он улетал в Солт-Лэйк-Сити, штат Юта, «оторваться». Я же больше всего на свете любила книги и читала на всех доступных мне языках – польском, английском, французском, русском и украинском. В злачные места меня не тянуло, да меня туда и не пустили бы – мне не было не только требуемых двадцати одного, но и восемнадцати. В завихрениях Робертовых красок я не видела ничего путного. И была уверена: его живопись – просто странная авантюра. Тем более, что и жизнь его состояла из лёгких странностей. Например, он обожал сидеть под проливным дождём и слушать, как лупит по голове, – это вдохновляло. Любил разгадывать граффити на перекрытиях мостов под утренними фривеями. А при любых проблемах запирался в подвале и не отвечал на звонки. И тут в дело вступали я и встроенная во входную дверь камера. Мы отбраковывали всех, кого он не хотел видеть. А никого не видеть он хотел часто. Только не все об этом знали. Особенно его девчонки. Каждая из них считала себя единственной и долго прислушивалась к тишине за его непроницаемыми жалюзи. Подойти ближе она не решалась – благоговела: Роберт был глубоко (по его собственному определению) религиозным человеком. Мормоном. Он категорически отрицал внебрачный секс, верил в дружбу между мужчиной и женщиной и сакральную святость брачных уз, хотя и с браком у него
почему-то не заладилось. До моего появления в его доме побывали две жены, но обе испарились под разными предлогами. Всё это меня удивляло.
Робертов дом стоял в индейской резервации, и «бледнолицый» хозяин его, балдея над байками краснокожих соседей, считал, что лучших рассказчиков не найти. У них и литература развесистая, как лапша на ушах. Правда, хоть он относился к ним по-приятельски, но не вполне серьёзно, и, как в лесу, блуждал в их именах. Может, ещё и потому, что гостей у него бывало много – каждого не упомнить. Они приходили, что-то покупали и уходили.
Дом располагался в точке, где скрещивались местные ветры, и любимцу Роберта – золотистому ретриверу – было не жарко охранять ворота. Хотя если бы забор был чуточку ниже, а пёс не имел цепи, он с удовольствием бы его перепрыгнул. Пса звали Герцог Уинстон Старлайт. Его знали все в округе, потому что иногда он всё-таки сбегал и на поиски благородного животного пускались соседи ближние и дальние. Его приводили, отощавшего, в репьях и блохах, но вкусившего радость свободы. Ведь обычно одинокого Герцога навещал лишь один дружок – сиамский кот Лони. Его хозяев – соседей напротив – недавно посадили, и кот остался один. Он имел непристойную привычку усаживаться на расстоянии вытянутой собачьей цепи и, задрав заднюю ногу, вылизывать розовым язычком свои интимности. Цепь угрожающе натягивалась, округу взрывал оглушительный
лай и, пугая Робертовых гостий, великолепные клыки щёлкали возле самого кошачьего хвоста. При этом невозмутимый Лони продолжал взирать на Герцога иезуитски-индифферентными голубыми глазами, в которых не отражалось и капли страха. Это просто была такая игра, но Робертовы визави с визгом разбегались.
Разбегались они не только поэтому. Даже получив от Роберта подарки в виде изумрудов-рубинов, они исчезали навсегда и без объяснений, заставляя художника впадать в депрессию. А я снова удивлялась, почему такой щедрый и красивый мужчина опять остался без пары. Кроме Герцога, я была единственный из постоянных атрибутов его дома, выполняя роль не только домоправительницы, но и то ли наперсницы, то ли сестры – что-то в этом роде. Месяц спустя Роберт предложил мне переехать в его мансарду, чтобы не мотаться на работу через весь город. Я радостно согласилась – очень хотелось выбраться из шумного студенческого дормитория, где я жила все полтора года учёбы. Мансарда имела отдельный вход по железной лестнице, санузел и кухоньку. К кухоньке примыкало хозяйственное помещение со стиральной машиной и сушилкой, а оттуда дверь
вела в кухню Роберта.
– Подумай, может, именно ты станешь настоящей хозяйкой моего дома? – иногда вкрадчиво спрашивал Роберт после очередного бегства очередной пассии.
Однако, назвать наши отношения более чем дружескими было нельзя – Роберт ко мне даже пальцем не притрагивался. Для меня всё было только работой, а зарплату – сто долларов в день без выходных – я отсылала своей матери в Гдыню. Сразу после моего скандального невозвращения из Америки она разбежалась с моим папаней, который, напиваясь, устраивал ей основательные трёпки. Родителей я интересовала мало – только в плане денежных переводов и вызова в США. В дружбе с Робертом я находила для себя много увлекательного.
Но представить нас семейной парой было бы смешно. Хотя в индейском Храме Луны местный шаман посоветовал ему поскорее привести в дом хозяйку, иначе его ждут разочарования. Вот он и решил, что в роли домоправительницы-ключницы я – самое то: и свободу не стесню, и мистер Герцог будет присмотрен. Что называется – два в одном флаконе.
– Какая из меня хозяйка, – смеялась я, потому что уж с моей-то стороны такой финт в семнадцать лет был бы просто глупостью. Я, например, совсем не умела стряпать.
– Зачем стряпать? – не понимал Роберт, потому что существовала служба доставки как пиццы или ресторанной еды, так и полуфабрикатов из супермаркета, о чём в Польше тогда даже не мечтали.
– Есть женщины для быта. Они как стоячая вода, – говорил Роберт. – А случается женщина-водопад, женщина-каскад, с ней можно танцевать до упаду и заниматься творчеством. Как Саския у Рембрандта. Мужчины часто хранят верность нелюбимым жёнам. Но время нам отпущено в долг, и я не намерен сыпать его попусту. Я хочу жену-друга, а не обузу. Тогда давай ты мне поможешь её найти.
Очевидно, в его представлении моя роль была довольно-таки размытой.
– А Герцог? – спросила я, потому что собаку надо было не только кормить и развлекать. – Кто позаботится о нём, пока я буду бегать помогать тебе в поисках?
Он лишь пожимал плечами, показывая неуместность моего вопроса. И продолжал переносить свои идеи в незаполненное пространство будущего холста. Или вести дискурс, если не с новой «пассией», которая снова быстро исчезала с его горизонта, то со мной, причём на разных точках североамериканского пространства.
– Куда хочешь? – спрашивал он, когда местные достопримечательности надоедали. – Во Флориду? Или в Монреаль?
Дело в том, что незадолго до моего появления он стал знаменитостью: победил в каком-то суперпрестижном художественном конкурсе в Монреале и получил премию в сто тысяч канадских долларов. Этот вполне весомый капитал он и спешил поскорее пустить в распыл. А чего жадиться? Дом его был набит новейшей бытовой электротехникой, а в гараже красовался роскошный «Понтиак» ещё не наступившего года выпуска. Жизнь и молодость били в нём ключом. Его календарь, кроме пятницы, других дней не имел. Не говоря о том, что независимо от месяца до утра понедельника каждой недели у него был только май. Может, если бы он больше любил свои холсты, вполне мог бы спеть кому-то строчки из Беранже «Прощай вино – в начале мая, а в октябре – прощай любовь!». Но октябрь в его двенадцати месяцах не наступал никогда, и холсты часто оставались незавершёнными. Признаюсь, в этой его динамике сказывались и мои кадансы. Учёба и работа отнимали много времени – дом был большой, поэтому присоединяться к Роберту я могла только на выходных. Тем более, что и мистер Герцог Уинстон Старлайт не терпел богемного быта своего хозяина и, если за весь день его навещал только кот, выражал своё «фи» презрительным опрокидыванием миски с водой.
Мы искали Саскию или она – нас? Тогда я об этом не задумывалась. Но время работало на Роберта. Когда наконец развлекаться надоедало, он отдавал дом в мои руки и зубы мистера Герцога и с упоением писал… время. Ну да, время. Всё прочее, типа красоты женского тела, травушки-муравушки и всяческих ужастиков-фантасмагорий, начиная с божественных греков и заканчивая сумасшедшими Босхом и Дали, растащили за века другие. А писать время никому ещё в голову не пришло. Более того. Никто даже не догадывался, что именно пишет Роберт Харрис. Включая тех, кто внёс его имя в Американскую Энциклопедию Искусств. Это знала лишь я. Как доверенное лицо. И как его ученица. Поняв, что я ни в зуб ногой в искусстве, он взялся за дело. Первое, что он мне объяснил, была разница между Шартром и Сартром. Правда, я так и не поняла, какое отношение к живописи имели Шартр и Сартр. Наверное, он просто забавлялся. Но, кроме того, я научилась понимать свет как рефракцию. Ведь от угла преломления изображаемые предметы получают совершенно новый акцент и смысл. Хотя сложные геометрические конструкции, с помощью которых он достигал своих невероятных остроты и гармонии, мне всё равно были не по зубам.
Конечно, иногда и в его работах среди символических струн хроноса мой глаз цеплялся за реальные координаты, но в основном это был сплошной поток сознания. Хотя какое сознание, например, у цифр, которыми усеян холст, ставший как муравейник под Робертовой террасой. Маленькие рыжие тройки, ползая по ткани, натянутой на подрамник, спешили утащить большую белую, похожую на жирную личинку, то ли девятку, то ли шестёрку, куда-то в закручивающуюся спираль. Роберт часто использовал на холсте цифры. Ведь время – ветер, из которого устроен мир. А старый мир от нового отделяют не столько воды Потопа, сколько число. Потому, когда на полотнах появлялась некая конкретика в виде чисел, я догадывалась: это одна из перевёрнутых страниц жизни художника. Своего рода скорлупа без яиц. Пол андеграунда. Отнести его к какому-то конкретному направлению у меня не хватало духа. К импрессионистам? Сюрреалистам? Может, к экспрессионистам? Или это чистой воды авангард? Роберт не вписывался никуда.
– А почему у тебя в углу каждой картины череп и кости? – удивлялась я. На традиционно красочном фоне эта внезапная чёрно-белая деталь выглядела особенно зловеще.
– Фатум! – отвечал он. – Вселенная – просто большой механизм, машина. И человек – машина. Благодаря одинаковому устройству нашей системы и того, что нас окружает, мы одинаково реагируем на время. А когда наше функционирование прекращается, душа прекращается тоже. В природе, как в часах, всё заложено изначально.
Это было чересчур заумно. И он объяснял проще:
– Потому что мы убиваем время, – говорил Роберт, разбрасывая куски пиццы по террасе на заднем дворе. Пиццу должны были съесть птицы и муравьи – «альтернативный вид времени». Роберт верил и в переселение душ тоже. – Вот, например, мы ищем Саскию – ищем и всё ещё не нашли. Может, мы с ней просто разминулись в веках.
И он кивал на часы, которые висели здесь, наверное, с незапамятных времён: большая стрелка никак не хотела показывать минуты и, как сломанная рука, бессильно висела на римской цифре VI.
– Найдём её – и время пойдёт как положено, – обещал он.
Хотя сказать, что мы кого-то сильно искали, будет неправдой. Мы просто дурачились. Например, забирались в лифт какого-нибудь небоскрёба и гоняли на последний этаж и обратно. При этом даже не успевали распить бутылку нашего любимого «Шабли», которую всегда припасали на подобный случай. В какой-то момент лифт обязательно тормозил и в него вваливалась весёлая группка мексиканцев или почти моих земляков французов. После чего вино переставало быть ценностью, и мы все вместе заваливались в ресторан (в бары меня ещё не пускали), где кутили, раскручивая с новыми друзьями бесчисленное количество «Отвёрток». До закрытия. А потом просто гоняли по фривею, резко тормозя иногда, чтобы не сбить опоссума или скунса. По ночам животные, как и мы, что-то искали и часто нарывались на неприятности.
Однажды мы тоже попали в переделку: нас остановил патруль и здоровенный белёсый коп, наставив на нас дробовик Remington 870, уложил обоих прямо на ледяной асфальт. После чего Роберт лишился водительских прав, а его шикарная гоночная машина ушла на штрафплощадку с последующей выплатой за себя космической суммы, таким образом надолго лишив нас средства передвижения. Адреналин в Америке – запрещённый вид спорта. Если кто не направил свои гормоны в официальную гонку за долларом, пиши пропало. Но Роберт не деньги любил. Он любил жизнь. Поэтому, отчаявшись найти Саскию, завёл себе приятеля с машиной – огромного индейца по имени Билл Бивер с квадратными плечами борца. Билл владел фирмой по уборке домов, ездил на дорогущей «Тесле» и мастерски рассказывал занятные истории. А кроме того, к сожалению, любил «Polack jocks».
– Эй, Агнешка, почему в Польше не готовят кубики льда? – едва завидев меня, кричал он. – Потеряли рецепт. А что такое коктейль по-польски? Стакан воды с соломинкой.
Я не реагировала – его подколки были безобидными, не в пример тем, которыми меня травили в школе: про поляков, что сушат на бельевой верёвке использованные памперсы, тампаксы и туалетную бумагу, или про полек в местных публичных домах. Постепенно репертуар Билла иссяк и он оставил меня в покое.
– А что они?.. А что оно? – только и слышалось теперь из мастерской в андеграунде, где они проводили часы возле мольбертов и разбросанных по полу бутылок. Роберт еженедельно получал их по почте из элитного винного бутика, так что бухнуть между разговорами стало у них привычным. Всю уборку в доме взяли на себя «Beaver & Co», и у меня стало куда меньше забот.
– Шла бы ты наверх, Агнешка, – подталкивал меня к лестнице Роберт, потому что вместо многих других, у них с Биллом появился всего один друг. В виде невидимого мне сгустка зелёного тумана, который они назвали Криттер.
– Ты всё равно его не увидишь. И о чём мы говорим, не поймёшь. Это к тому же небезопасно. Так что иди, покорми лучше Герцога.
Кто-то из родственников Билла служил в ВМС США и принимал участие в секретных испытаниях. Этот родственник вроде как много чего знал и, перед тем как бесследно исчезнуть, оставил записи про какой-то сверхсекретный правительственный эксперимент с кодовым названием «Радуга» – об испытании системы невидимости и эффекта телепортации. Что, вообще-то, ни в какие рамки в голове нормального человека уложиться не могло.
Вполне возможно, родственник Билла просто поймал «белочку» и в конечном итоге никуда не исчез, а попал в психбольницу. Но Роберту новое развлечение нравилось. Тем более, что его призовые деньги иссякли, а с ними иссякли и девчонки. Ну, вообще-то понятно. Если полно молодых весёлых парней, кому нужен немолодой и уже небогатый художник с задвигами? Последнее время Роберт даже начал подкрашивать волосы. И брови.
Наконец я получила аттестат. На выпускную церемонию Роберт отвёз меня на восхитительном золотом лимузине. Но мы с ним больше молчали: с Биллом ему было уже намного интереснее, чем со мной. Они говорили, что их новый дружок – тот самый Криттер – умеет проходить сквозь стены и рассказывает невероятно умные вещи.
– Но мне тоже интересно, – протестовала я, потому что не хотела оставлять друга в обществе ненормального индейца.
– Это опасно, – серьёзно отклонял мои попытки Билл. – Моего деда они растворили и увели.
– Куда?
– В другую реальность.
– Кто его растворил?
– Криттеры.
– А кто это?
– Ну… про них ещё даже уфологи не знают. Это государственная и военная стратегическая тайна.
– Хм. А вас не растворят?
– Нам по фиг, – ворочая на смуглом лице крутыми белками глаз, объяснил он как само собой разумеющееся. – У нас истекает срок годности, а тебе ещё за псом присматривать. Кто же за ним присмотрит, если с нами что-то случится?
Это, конечно, был аргумент. Но не настолько веский, чтобы избавиться от меня. Мы ведь с Робертом оставались друзьями!
– А что ты знаешь о Тесле? – спросил однажды мой друг, вглядываясь в холст, на котором было изображено нечто вроде большой зеленоватой амёбы. Я вообще-то знакома с теорией происхождения жизни в результате панспермии. Но причём здесь Тесла? Тесла и амёба – уже что-то запредельное.
– Слышала. Это учёный. Серб. Машины делает, – и кивнула на машину Билла, припаркованную за окном.
– Тот эксперимент они проводили вместе с Эйнштейном. И это не выдумка. Корабль у всех на глазах исчез на самом деле, об этом газеты тогда писали. Потом оказалось, что он переместился в гавань Норфолка. Это было чудо-оружие, которое мы испытывали в сорок третьем. Поэтому результаты Второй мировой предлагается пересмотреть – сроки секретности скоро истекут. Ты же знаешь: американских детей давно учат, что Вторую мировую выиграл не СССР?
– Вторую мировую, – назидательно ответила я, – выиграла Польша. Польские партизаны. После того как нас поделили, мы поднялись и разбили всех своих врагов и с востока и с запада. Ну, конечно, при поддержке победоносной англо-французской армии США.
В семнадцать лет я свято верила в эту чушь. Роберт и Билл остолбенели. Открыли рты. Переглянулись. Роберт снисходительно улыбнулся и что-то хотел возразить, но Билл его опередил:
– Вау, Агнешка рулит! А знаешь, почему немцы завоевали Польшу так быстро? Они шли задом наперёд и поляки решили, что те отступают!
Опять эти дурацкие шутки! Роберт лишь махнул рукой:
– Короче, пока об этом говорить нельзя. Криттеры существуют, они наравне с учёными участвовали в том эксперименте. Ваши тоже о них знают, но на всём этом гриф секретности. Тебе придётся подождать, пока информацию сделают доступной. Да и вообще… Это категория нематериальная, она вне человека, её
нельзя пощупать.
– А я и не собираюсь, – легкомысленно пообещала я, потому что ни в какого Криттера, конечно, не верила, а дурь, которой наверняка баловался Роберт, при его сдвинутости на категории времени могла нарисовать в его воображении кого хочешь. Даже Саскию, о которой он как-то подзабыл.
Кстати, время в его работах тоже перестало меняться. Он так и завяз на своей шестёрке-девятке. Даже скорбные глаза Христа, которые ещё год назад он запутал на холсте в нитях нотного стана, не изменились ни на йоту. Хотя мой друг вместе с Биллом даже установили призму на пути узкого солнечного луча, который бил на противоположную стену сквозь маленькое круглое отверстие в жалюзи. В затемнённой комнате до самого заката теперь на стене был раскинут веер солнечного спектра. Оставалось лишь взять немного темперы и перенести его на ткань. Но дальше дело не шло.
– А знаешь, оказывается, свет, цвет и звук, по сути, одно явление, – задумчиво сказал Роберт, рассматривая краски на палитре, но так и не сделав ни единого мазка. – Свет – это и цвет и звук. У нот даже есть полные имена: До – это Доминус – Господь. Ре – это рерум – материя. Ми – миракуллум – чудо…
– А что «фа»? – возвращала я его к действительности, потому что, забыв, о чём рассказывал, он молча изучал потолок, будто оттуда что-то спускалось. Я сначала подумала – паук, но никакого паука не было.
– «Фа»? – спохватывался он, пытаясь ухватить убегающую мысль. И, нащупав её, счастливо улыбался. – Фа – Familas Planetarum – семья планет солнечной системы. Видишь, даже в космосе нужен центр, удерживающий
планеты от гибели.
О Саскии он уже не вспоминал.
– Ты иди, покорми муравьёв, – заторопился он и всё-таки выставил меня из своего обиталища.
Я спорить не стала: искусство и наркотики – вещи часто неразделимые, хотя Роберт страдал астмой и вряд ли смог бы курить траву… Значит, что-то покрепче… Но не мне сражаться с человеком старше себя, к тому же своим боссом. Говорят, что все, кто занимается творчеством, платят за него собственной жизнью. Может, так и было. Хотя Роберт утверждал, что ему тридцать, выглядел он на все сорок пять. А может, ему столько и было… Не попадают в Энциклопедию начинающие художники, как и не находят молодые ничего общего с людьми возраста Билла, у которого лицо было основательно иссечено солнцем и вспахано морщинами. Роберт вообще любил приврать, особенно по своей биографии.
Я накормила собаку и минут через двадцать вернулась.
Внутри стояло равномерное жужжание, будто там поселился пчелиный рой. Впрочем, жужжание напоминало и работу какого-то механизма. Хотя его нигде видно не было.
– Фурии в аду, гарпии на земле, демоны на небе, а ты говоришь, что проходишь в любую реальность, – спорил с кем-то невидимым Билл, тыча в солнечный веер на стене. – Я думаю, ты нас дуришь.
Стрёкот усилился.
– А вот Брэдли утверждал, что будущего не существует, – не замечая ни моей обескураженности, ни вообще моего присутствия, таращился на ту же стену Роберт, потягивая что-то из бокала. – Или он был неправ, когда говорил, что время – кажимость, противоречащая самой себе?
На некоторое время слышался только стрёкот и жужжание. Потом оно затихло.
После чего оба вдруг прямо-таки покатились со смеху. Как если бы кто-то им рассказал забавный анекдот. Совсем непонятно, что весёлого можно услышать в этом жужжании. Но я реально почувствовала себя в сумасшедшем доме и уже хотела вообще потихоньку уйти, как вдруг Роберт стукнул себя по лбу:
– Понял! Я всё понял! Ты имеешь в виду – совпасть с собой. Ты прав, друг, искусство тоньше любой идеологии. И стало быть, моя цель – пройти сквозь материю. Сделать квантовый прыжок, как тогда – «Элдридж».
Точно! Они сбрендили на идее телепортации «Элдриджа». Я про этот случай и в самом деле где-то читала, но кто может поклясться, что газетные сенсации не высасываются просто из пальца?
– Феноменально! – отставив бокал, хлопал себя по ляжкам Роберт и что-то быстро набрасывал на холст, к которому не прикасался до этого уже с пару недель.
– От стратосферы до тропосферы и обратно – и всё за считанные секунды?! То есть законы, что работают у нас, дальше работать перестают – включаются новые! Билл, Криттер сказал, что они движутся через пространство в течение всей человеческой истории. Они умеют свёртывать его как холст и, если надо, даже обманывают теорию относительности!
– Он говорит, – Билл повернул к моему другу совершенно безумное лицо, – зная физику верхних слоёв атмосферы, можно понять и содержание проекта ХААРП. И предлагает нам работу без усилий над собой. Я правильно излагаю, Криттер?
– Запиши, Билл, дословно, – перебил его Роберт, тоже лихорадочно блестя глазами, в которых зрачки заполнили радужку до самых краёв: – «Перераспределение эфирного напряжения вызывает другие движения или электрические токи, а орбитальные движения производят эффекты электромагнетизма». Оставим это потомкам, раз мы не собираемся тут больше оставаться.
Я потихоньку вышла. Хотелось на свежий воздух. Они оба явно дошли до ручки, и задерживаться в их обществе не стоило: подобные временные регрессии не сулят ничего хорошего.
Назавтра Роберт на мой стук не отозвался. Как не отозвался и послезавтра. Дверь оказалась запертой. Я прошла на задний двор и спустилась в андеграунд через вторую дверь, которая обычно не запиралась. Внутри никого не было. И вещи не свидетельствовали о внезапном отъезде – всё оставалось на своих местах. Кроме хозяина. Ни его, ни его следов не было. Только на столе лежала та неуклюже нацарапанная Биллом записка о перераспределении эфирного напряжения. Я ещё раз перечитала её – бред сумасшедшего. Потом накормила мистера Герцога, подождала до следующего утра. Роберт не появился. Ничего не могли мне сказать и соседи: его дом уже несколько месяцев как перестал распахивать перед ними двери.
Я пожила в доме ещё пару месяцев, продолжая поддерживать в нём порядок. Каждую пятницу мне на дебит-карту аккуратно приходила зарплата – семьсот зелёных. Кто их перечислял, я не знаю до сих пор. Потом из Польши выпустили наконец мою мать, и я тоже привезла её в Робертов дом. К сожалению, понятия пани Гражины не уложились в здешние нормы: не успела я оставить её в доме одну, она всё перевернула вверх дном. После чего… кто-то сменил замки. Может, и сам Роберт. Правда, у него ещё была куча родственников – и сёстры, и братья. И отец, который числился в розыске по подозрению в педофилии и скрывался где-то в Юте.
– Ну, зачем ты перевернула дом? – недоумевала я, растерянно разводя руками перед запертыми дверьми. Открытой для меня осталась лишь мансарда с примыкавшей прачечной. – Это ведь чужой дом!
– А что такого? – удивлённо вытаращилась на меня мать. – Я же ничего не взяла! Я просто хотела знать, не работает ли он на КГБ?.. Мне просто было интересно.
– Ведь из-за тебя я потеряла работу, – попробовала я ещё раз воззвать к материнской совести, когда в следующую пятницу мне впервые не пришла на карточку зарплата. – И друга!
Пожевав губами и смерив меня уничтожающим взглядом, пани Гражина невозмутимо ответствовала:
– Ради всех святых, мы должны быть начеку: у КГБ длинные руки. К тому же, мне просто было занятно. Там же всё равно никто не живёт!
Я махнула рукой. Люди её поколения больше всего интересуются тем, что их не касается, и «бабай КГБ» был для них хорошей отмазкой. Влияла и разность менталитетов.
Ещё через неделю я заперла мансарду, забрала Герцога и ушла на квартиру.
Тем большую радость я ощутила, когда ровно через десять лет в одну из пятниц, как бывало раньше, мне позвонил Роберт! Позвонил с предложением встретить его день рождения вместе. У него ведь на календаре всегда пятница! А у меня именно от тех дней осталась масса впечатлений, начиная со сказочных шейков во Дворце Дожей Лас-Вегаса и кончая многоцветьем лепившихся по вертикали домиков Вальпараисо. Они висели буквально над пропастью, внизу которой плескалось море.
– Представляешь, он приглашает нас в индейский ресторан! – говорила я матери, с которой собиралась к нему на встречу. – Этот «Кутли» (полностью – «Тлауицкальпантекутли»**) был когда-то самым любимым нашим рестораном.
Я говорила это, прихорашиваясь и затушёвывая тональной пудрой лёгкие складочки в уголках губ. Зачем намекать на годы, прошедшие с последней встречи?
– Он, наверное, оброс жирком, твой Роберт, – язвительно предположила пани Гражина, прилаживая на голову шляпку с пером и ярко подкрашивая губы. Она была в курсе наших романтических загулов и гонок по фривеям. – Стал «законопослушным гражданином». Сомневаюсь, что и теперь тебе с ним будет забавно.
– Посмотрим, – сказала я, запирая дверь и оставляя кота Лони в одиночестве. Я и его тогда забрала к себе. Герцог Уинстон Старлайт не пожелал расставаться с другом. Но коты живут дольше собак. Тем более таких больших, как золотистые ретриверы…
Меня встретил всё тот же светлоглазый денди в уютной курточке и лёгких туфлях, хотя на улице стояла минусовая температура. В этот раз и октябрь пришёл в своё время, и вот уже декабрь налетел снежными порывами. Судя по всему, календарь Роберта приказал долго жить и в права вошёл обычный, как у всех. С морозами.
Впрочем, и я не очень утеплялась – в машине не холодно.
– Агнешка, как я рад! – кинулся он навстречу, не забыв поздороваться и с моей матерью. Правда, окинули они друг друга критичными, не очень доброжелательными взглядами. Роберт не жаловал женщин своего возраста.
– Сколько лет, сколько зим! – воскликнула я, отметив про себя, что опоздали мы всего на десять минут, а Роберт уже согрелся парочкой бутылок маисового пива. В этой стране не очень поймёшь, когда человек хмельной, а когда как стёклышко, – нюансы способен различить разве что тренированный глаз славянина. В Америке скорее наркомана встретишь, чем пьяницу. Но в случае с Робертом были в активной фазе, пожалуй, оба случая. Я вспомнила визиты к нему загадочных покупателей, заметила, что брови его подрисованы несколько гуще, чем прежде, и глаза, уже без ресниц, тоже подведены. Когда-то я относила это странное мужское пристрастие к макияжу на счёт богемной моды.
– Что пьём, что едим? – весело спросил он в обычной царственной манере, распахивая перед нами меню «Тлауицкальпантекутли» и поднимая на каждую немного выцветшие глаза. Они были, как у Герцога в последние дни жизни, – тоскливыми. Но может, мне это показалось. Светильники, ниспадавшие с потолка почти до уровня стола, скрадывали свет из-за гирлянд цветов – символа традиционного индейского гостеприимства.
– Заказывайте, девочки, что душе угодно – сегодня мой юбилей – сорок лет! – объявил мой друг, привычно водружая на себя солнцезащитные очки. Судя по найденным после его исчезновения документам, сегодня ему исполнялось пятьдесят пять. На год меньше, чем моей матери. Не много, конечно, но и не так мало, если учесть, что с возрастом сознание показывает нам совсем другой образ мира, в котором мы последовательно перемещались во времени.
– Агнешка, а почему у многих поляков на лице оспины? – брякнул вдруг Роберт, рассматривая следы от ветрянки на лице пани Гражины, и сам себе ответил: – Не всегда удаётся попасть вилкой в рот!
Я опешила. Никогда прежде Роберт не опускался до подобных «штучек». Как хорошо, что мать ни слова не знает по-английски! Увидев моё застывшее лицо, он стушевался, извинился и углубился в меню.
Мы назаказывали, чего душа желала, начав с вина. Хотя индейцы не пьют (так как быстро спиваются) и поэтому свои вина у них дороже французских. Во всяком случае вино из кактуса и плодов шоколадного дерева или вино из лианы «Айяваска-Х» были именно такими.
– Знаешь, Агнешка, – сказал он, когда мы наболтались про «Солидарность», похороны Брежнева, про недавний бойкот московской и предстоящий бойкот лос-анджелесской Олимпиад и Миссури с Ютой. – Я ведь глубоко-верующий человек, то есть, по сути, совершенно не гуляка. Я просто хотел хорошей, спокойной жизни. С детьми, с доброй и красивой женой. С пледом возле камина и телевизором. И чтобы было что послушать. И что рассказать. Чтобы дом мой был чем-то вроде приюта последних дней мормона.
Он глотнул ещё пива и посмотрел на меня чёрными овалами очков.
– А ещё мне хотелось, как ваши «полаксы», сидеть на месте, никуда не выезжать и пить из горлышка… Что там у вас пьют? О, вспомнил! Самогон из стула. Табуретки? Это пуфик такой? Ну, вот видишь, как интересно – самогон из пуфика! У нас про такое даже не слышали. У нас другое. У нас даже сенаторы – наркоманы, и не скрывают этого. Скоро марихуану легализуют, потому что когда люди курят травку, они не лезут в политику и в дела военных ведомств. Правительствам неохота, чтобы под ними включился электрический стул. Вот я и отталкивался от земли обеими ногами, когда не находил в ней то, чего хотел. А хотел я вертикаль. Но время людей несоизмеримо с временем Бога. Где-то я читал, что, возвратившись из странствий, Пророк подхватил кувшин, который, улетая, задел ногой. А из горлышка ещё и капли не пролилось. Такая вот относительность у времени. Значит, много ещё лет пройдёт, прежде чем люди разберутся, что на самом деле им продиктовал Пророк о последних днях мормонов.
Похоже, Роберт стал резонёром. Он придумал самого себя, забыв себя истинного, каким я знала его, и, пересадив свой клон в прошлое, начисто забыл, как всё было на самом деле. Ведь он жил совершенно иначе и хотел жить совсем не так, как сейчас описывал. Или за эти годы он и сам стал сгустком пустоты своих незаполненных холстов?
– Так ты всё ещё пишешь время? – спросила я, чтобы как-то вернуть его в настоящее.
– Я собираюсь его писать. Я знаю, как его напишу. И назову его автографом Бога.
И он задумался. Как тогда, когда смотрел на невидимого паука.
– А ведь я здесь уже не живу, – вдруг развернулся он ко мне. – Я переехал в Солт-Лэйк-Сити.
Город мормонов. Вот это было, пожалуй, вполне в его характере – не зря ведь он исчез тогда. Где-то же он обитал всё это время!
– У тебя есть заказы? – подталкивала его я в знакомые темы.
– Есть. Я творю нечто достойное Бога. Вот, посмотри, – он протянул несколько фотографий, на которых была отснята одна из недавних работ: женская головка, созданная из вязи букв его автографа. Как крохотные золотистые муравьи, они топтали дорожки к муравейнику в виде буйных кудрей некой девы и снова спускались, обрисовывая её шею и плечи.
Автограф повторялся и повторялся, как живая тайнопись «золотых листов» Пророка, рисуя очертания чьего-то юного лица, черты которого прорисовывали всё те же тройки, шестёрки и девятки. А на шее клубилось ожерелье из букв, составлявших имя «Саския». Оригинально. Но не больше. Или я, как и прежде, не понимала его живопись. Или не живопись? Что это? Автограф художника, который мог пополнить ряды богов в одном из видов изобразительного искусства? Его попытка перераспределить эфирное напряжение?
«Чем тоньше лёд, тем больше хочется убедиться, выдержит ли он»? Или, как сказала когда-то Агата Кристи: «Это совершенно неважно. Вот почему это так интересно»?
– Так ты нашёл свою Саскию? – спросила я, заинтересованная.
– О да! – оживился он. – Ей – шестнадцать, она просто ангел. Я ей сказал: мы можем пожениться, если ты хочешь. А когда тебе надоест, я выдам тебя замуж за достойного человека. Но, сказал я ей, до свадьбы я не притронусь к тебе и пальцем.
«Интересно, а после свадьбы ты чем к ней притронешься?» – мысленно хмыкнула я, вспомнив найденную в его доме медицинскую выписку с диагнозом «импотенция». Хмыкнула и устыдилась: дело-то было совсем не в этом.
– Вот смотри, что я для неё приготовил! – Роберт открыл велюровый футляр, из недр фиолетового бархата которого сверкнул настоящий довольно крупный бриллиант. – Видишь? Это шепчущий камень. Псионически сформированная матрица, содержащая главную мечту жизни или чувство. Как бы контур души.
Его глаза, освобождённые от тёмного стекла очков, пометались по сторонам, словно в поисках укрытия.
– Я знаю принцип действия: прикосновение к такому кристаллу на миг воскрешает это главное чувство или мечту. Если хотите – это и есть автограф Бога.
Глаза его без прикрытия были возбуждёнными, почти безумными.
– Роберт, Роберт! Ты всё так же плетёшь ерунду! – воскликнула я, любуясь бесконечной игрой граней. – И я всё так же в ней ничегошеньки не понимаю. Но почему ты один? Ведь у тебя день рождения! А где она?
– Да знаешь… – он понизил голос, хотя моя мать не понимала по-английски ни слова. Но они были почти одногодками, а сверстницам Роберт не доверял. – С Тейлор маленькая неувязка. Тейлор – так её зовут по документам – вчера взяла на часок мою машину и не вернулась, и я искал её весь день, шёл пешком в другой
конец города. Нашёл там, где и предполагал, среди друзей-тинэйджеров. И мы немного повздорили. Но я всё равно люблю её. Я завтра вручу ей бриллиант.
– Роберт, а как с теми, Криттером и Биллом? – спросила я, проигнорировав рассказ: хронические исчезновения его малолеток мне были знакомы и по прежним временам.
– С Криттером? – удивился он. – С Биллом?
– Ну да, вы же вместе исчезли тогда из города…
– Да? – он посмотрел на меня озадаченно. – Я их вообще не знаю. Ты что-то путаешь. Я с ними незнаком.
– Да ну, Роберт, вы ещё вместе занимались какими-то идеями Теслы. А потом исчезли. И мне пришлось забрать к себе мистера Герцога Уинстона Старлайта.
– А ты не путаешь? – лоб моего старого друга выразил усиленную работу мысли. – Я впервые слышу и о мистере Старлайте. По-моему, я с ним тоже незнаком.
Мать непонимающе глянула на наши склонённые друг к другу головы и уткнулась в принесённый счёт. Он был не так уж и мал. Но я рассчиталась своей кредиткой. Здесь так принято – платить за именинника. Да и всё-таки на день рождения мы пришли без подарка.
– Агнешка, – тихо склонился к самому моему уху Роберт, когда мы вышли из ресторана, – понимаешь, Тейлор забрала мой бумажник. Сразу-то я не заметил, а потом уж настало время встречи с тобой и я не стал возвращаться. Короче, мне ночевать негде. Нельзя ли сегодня перекантоваться у тебя?
И он зябко передёрнул плечами, снова надевая солнцезащитные очки. Хотя на улице была темень.
Ко мне было нельзя: с продлёнки, наверное, уже вернулась дочь-первоклассница, а с работы – отец. Я оформила Роберта в ближайший мотель и, порывшись в багажнике машины, поделилась с ним парой коробок овсянки быстрого приготовления – всё, что там нашлось. Он застеснялся, но, потоптавшись, взял.
– Если что, звони, – сказала я на прощанье.
– Обязательно, – ответил он. – Я ведь продал дом за пятьдесят тысяч, деньги у меня есть.
– Врёт он всё, твой Роберт, – сказала мать в машине. – И никакой Тейлор у него нет, «тейлор-курвейлор». Имя бы хоть красивее придумал! Он спит в машине. В такую холодину! Заблокируй его номер, а то ещё будет названивать – помощи просить. Ты же видишь – он бомж, наркоман. И тысячи свои давно продул. И машину продует.
– А ты видела бриллиант?!
– Это наживка. Для воображаемой Саскии. На колечко у него деньги пока нашлись. И на дозу найдутся. А на еду и жильё – уже нет.
Я не стала блокировать номер. Он был вообще-то хорошим человеком, этот Роберт. И дал мне очень много. У меня остались о нём самые тёплые воспоминания.
Но больше он не звонил. Никогда.
______________________________________
* Люди, которые за минимальную оплату заботятся о доме, животном или ребёнке в отсутствие хозяев или родителей.
** Tlahuixcalpantecuhtli – одно из имён Кетцалькоатля, индейского бога времени. Символ Кецалькоатля – змей, догоняющий и пожирающий свой хвост, то есть – кольцо. Это, как известно, символ вечности, закольцованности всего происходящего на земле.
Views: 136