Художник дошёл до тропинки, ведущей через парк, и ступил на траву. Он любил здесь ходить. Мало кто знал эту тропинку, и он каждый раз шёл осторожно, стараясь не поранить подорожник и одуванчики. И проходя этот путь, всегда открывал для себя что-то новое, хотя, на первый взгляд, ничего не менялось. Так же стоял клён, рядом с ним – старая скамейка, которую каждую весну наряжали в новое полосатое платье. Но они не просто стояли рядом. Художник видел, как они привязаны друг к другу! Клён склонялся над скамейкой, гладя её изогнутую спинку ветвями, осыпал листвой, что-то шептал ей, и вместе они ожидали гостей – уставших путников, гуляющих с малышами мам и, конечно, «сладкие парочки».
Подходя сзади, художник заметил почти под скамейкой запоздалый одуванчик, который кротко светился среди потухающей зелени. «Нашёл же место», – подумал художник и остановился на минутку, насытить взор. Он знал: чтобы душа оставалась живой, человеку нужно немного – не переставать удивляться. Именно удивление, слитое с радостью, и рождало в нём искру, из которой вспыхивала новая идея.
Вот и сейчас перед его взором уже «закручивалось» пространство и время новой картины. Сначала оно завибрировало вокруг одуванчика и стало вращаться прозрачной сферой, размером с воздушный шарик. Эта сфера стала расти, замыкая в себе всё большую часть пространства, но, вобрав скамейку и клён, замерла и стала играть цветом. Художник увидел недавние тёплые дни с яркой листвою, ухоженные клумбы и жёлтые лохматые головки за скамьёй. Неожиданно выползли из травы зеленоватые клавиши и, повинуясь солнечным пальцам, заиграли мелодию вальса. Детский смех, высокие женские нотки и мужской бас соединялись весёлой звуковязью. Постепенно вся картинка изменилась, обретя желтовато-бурый оттенок, мелодия слегка «притормозила», успокоилась и перешла в танго. Голоса звучали всё тише, удаляясь за пределы сферы. Единственное существо, дожившее до этого времени – одуванчик – стал пушистым и окрасил своей белизной всё пространство. Оно завьюжило лёгкой грустью, но одуванчик выстоял, пропуская сквозь себя слабый свет. Клавиши покрылись инеем и умолкли. Всё стихло, потемнели цвета. И только вдали показалась белая голова не то старика, не то старушки, приближавшаяся к скамейке.
«Божий одуванчик!..» – обрадовался художник. Готовая картина запечатлелась в памяти, словно фотоснимок. Он не задавался вопросом, как отобразить одновременно три времени года, уже привыкая к подобным задачам, ведь решать их было интересно. Исполнившись благодарности к явлению новой картины, художник выбрался на асфальтированную середину парка. Как бы случайно вспыхнул фонарь, мимо которого он проходил. Конечно, зажглись и другие фонари, но этот более приветливо.
– Привет, дружище! – улыбнулся художник, входя в ауру фонаря. – Знаю, и ты вспоминаешь о лете, хотя все думают, что тебе «до фонаря». Ведь ты слышишь шёпоты осенних листьев «куда, куда?..», оторванных от календаря жизни. И наверняка помнишь летние картинки. Когда-нибудь я напишу твою светлую душу, обещаю. Ты веришь мне?..
Художник зажмурился от яркого света и почувствовал, как сильно забилось его сердце. Оставшуюся часть пути он не заметил, всеми своими мыслями устремляясь к существу по имени Вера…
***
От шагов художника в подъезде вспыхнул свет, но вместо того, чтобы сразу взбежать на нужный этаж, художник остановился на мгновенье. Вернее, его остановил запах какой-то сладкой нежности. «Что это?» Он стал медленно подниматься, боясь, что наваждение исчезнет, и, закрыв глаза, почувствовал, будто тёплые мягкие хлопья падают на него, окрашенные этой сладостью. «Время одуванчиков… оно приходит и уходит. Уходит туда, откуда вновь возвращается, всегда обновлённое. Как хорошо, однако, всё устроено в мире…»
Художник стоял уже у двери, а сладкий снегопад всё не прекращался. За дверью послышалась мелодия – сначала тихая и неуверенная. Затем она закружилась, словно приняла эстафету летних клавиш из парка, подхватила снегопад и осыпала им новое пространство и время, изгибающееся в воображении, похожее на розоватое дыханье-колыханье. Что это было, художник не мог ещё понять. Он не торопился звонить. Прикрыв глаза и коснувшись лбом двери, пытался увидеть новую картину. Необычным было то, что она начиналась с запаха…
Художник хранил в памяти начало каждой своей картины. Началом этим являлось яркое впечатление от чего-то случайно увиденного, услышанного или прочитанного. Этот первый импульс как капля или точка, с которой всё начинается, разрастался в его воображении и показывал всю картину. И вскоре образ-энграмма прорисовывался целиком, вплоть до подписи и даты.
***
Эти первые фрагменты-впечатления художник хранил в ячейках своей памяти, подобных миниатюрным полочкам-нишам, которые мастерил на досуге его друг у себя в мастерской. И заполнял их всевозможными вещицами – фигурками людей и животных, корабликами,разноцветными крохотными глобусами, книжицами, шляпками, бутылочками с запечатанными посланиями, музыкальными инструментами и бог знает ещё какими бирюльками. Когда у друга скапливался «новый народец», как он выражался, он мастерил новые ниши, соединяя их в три или четыре этажа. И приглашал друзей посмотреть очередную «коммуналку».
Такие просмотры-вечеринки с вином, шоколадом и фруктами всегда были желанными для приятелей. Никто не знал, где этот чудак добывает жителей своих ячеек. Сие было тайной. Но он рассказывал историю каждой ячейки, вернее, – её начало, далее он не знал или не хотел знать. И гости уходили от него, озадаченные новыми образами и сюжетами. А так как почти все они были творческими натурами и умели каждый по-своему вживаться в эти образы, то сюжеты находили продолжение в неожиданном порою исполнении. И вскоре в их кругу обсуждалось новое творение – картина, мелодия, повесть, драматическая композиция или стихотворение…
В ячейки своей памяти герой нашего рассказа поместил на этот раз одуванчик, сияющий фонарь, порыв ветра и споры листьев о том, куда им лететь. А также клавиши и шаль, сплетённую из влажных нитей осенних сумерек. А вот запах, который кружил в воздухе, но не давал воображению никаких деталей – каким образом его запечатлеть?..
***
Мелодия смолкла, и художник толкнул дверь. Она оказалась не запертой…
– Ромка! Как ты вошёл?! – удивилась Вера.
Тот пожал плечами.
– Наверное, просочился, как этот запах… Что творится, Вера? Дома пахнет ещё сильнее…
Он привлёк Веру к себе и, коснувшись её волос, ощутил ту же сладость…
– Давай откроем окно, – спохватилась Вера, памятуя о том, что его раздражают порою запахи кухни.
– Пожалуй, – согласился он. Хотя запах не раздражал, разве что был слишком насыщенным.
На обеденном столе ожидало блюдо с пирогом, на котором таяло нечто, похожее на снег, и прозрачной вязью тянулось вверх. Эти ароматные потоки и были причиной его волнений! Роман почувствовал, как в нём, растолкав все вопросы и переживания, прорвалось чувство голода. И он блаженно молчал, любуясь струйкой чая, которым Вера наполняла чашки.
– Веруля, ты и раньше создавала подобное… – сказал Роман, приступая к пирогу, – но я не помню такого запаха…
– Да… я добавила ванилин.
– Что-то знакомое, и где ты взяла его?
– В гастрономе, в отделе специй. Тебе не нравится?
– Скорее, наоборот. Просто… Он так неожиданно ворвался в мою жизнь!
– Потерпи, скоро проветрится, – ласково сказала Вера.
Она наклонилась к Роману и поцеловала его в усыпанные сахарной пудрой губы.
– Я слышал мелодию… – улыбнулся тот, ощущая, как сладкое семейное тепло заполняет все отсеки его души.
– Да… это так… что-то навеяло, – засмущалась Вера.
– Вот-вот, навеяло… Он и тебе навеял – «веелин» твой! А где он, кстати? Вижу в пироге лишь яблоки…
– И не увидишь. Он – невидимка, – засмеялась Вера, – аромат…
– Интересно, во что упаковывают этот аромат? Вера протянула пакетик.
– Всего-то? – удивился Роман. – А сколько волнений! Ва-ни-лин… Хм! Это не ванилин, это – ве-се-лин!
– Ну, пусть будет веселин, – согласилась Вера, – с ним пирог, действительно, веселее.
Ей нравились выдумки Романа, которые она складывала в ячейки своей души. У них была такая забава – наполнять их чем-то интересным за день, а перед сном делиться друг с другом.
– Ты знаешь, – задумчиво произнёс Роман, – твоя мелодия стала связующим звеном между картиной, которая явилась мне в парке, и моим будущим… Ты поможешь мне с этим разобраться?
– Охотно, – ответила Вера. – Но как это сделать, как?..
– Да проще простого… Нужно пойти в ЗАГС и подать заявление!
Вера отложила кусочек пирога и, забыв смахнуть салфеткой белые усики, тихо, почти серьёзно, сказала:
– Вот что может пакетик ванилина… Решить судьбу женщины! И как это я раньше не догадалась…
– Вера, я серьёзно, – заметил Роман. – Никогда тебе не говорил… Ты – настоящая, и так мило играешь. Я искал тебя целую вечность…
Вера ничего не ответила.
***
А ночью в квартиру пробрался сон – то новое пространство и время, в котором вездесущий ванилин стал обретать осязаемый образ. На тёплом сиреневом фоне сначала закружились снежинки, затем откуда-то изнутри выплеснулась розовая волна, округлившаяся в лепесток пиона, с коричневатыми краями-корочками. Эта волна пыталась оживить собою берег с уснувшими стеблями осоки, но корочки крепко удерживали её в своих пределах. И волна лилась куда-то внутрь себя…
Душа художника обживалась в новом пространстве, непривычном на первый взгляд. Она начинала понимать смысл явлений, его наполнявших, и впитывала их, чтобы впоследствии не исказились они при встрече с холстом. Душа порхала в сиренево-розовом мареве, рассматривала снежинки, плескалась в волне. И смеялась, наблюдая за тем, как брызги тут же превращаются в обрывки нотных записей и летают в пространстве, наполняя его невыразимым звучанием. «Музыка ванильного снегопада» – соединились в сознании художника все составляющие сна…
***
После знакомства с Верой в картины Романа уверенно вошли всевозможные музыкальные атрибуты – нотные записи с басовыми и скрипичными ключами, определяющими тональность произведения диезами и бемолями и, конечно же, клавиши и даже звуки. Клавиши выползали то из травы, как это случилось накануне, то из морских глубин на песчаный берег и, не успев обсохнуть, начинали выдавать мелодии. Когда картина бывала уже закончена, художник приглашал свою возлюбленную, и вместе они всматривались и вслушивались в неё, а затем Вера что-то наигрывала на фортепиано и записывала ноты…
Как-то Роман прочёл в одной статье, что немецкий философ Лейбниц, наблюдая за работой художника Рембрандта, пришёл к выводу, что Рембрандт на обдумывание сюжета картины, на размышление о том, какой должна явиться картина, затрачивает больше времени, чем на её написание. Лейбниц писал о том, что Рембрандт верил в силу своего взволнованного глаза, в волшебство своего призвания, в чарующую силу слова. Он считал, что если во время работы радость на душе, то картина будет излучать радость, а если душа не на месте, тогда картина получится унылой. Сам же Рембрандт утверждал, что каждый мазок, который художник кладёт на картину, не просто отражает его чувства и мысли, но и запечатлевает их на полотне, а значит, через поверхность картины они будут воздействовать на других.
Эти мысли были близки Роману, который всегда чувствовал ответственность за свои творения. И хотя он был ещё молод и не касался столь глубоких тем, как Рембрандт, тем не менее, всегда настраивался на работу, и внутреннее состояние имело для него большое значение. В последнее время, когда в жизни Романа появилась Вера, и мировосприятие его окуталось светом семейного счастья, он стал более уверенно воплощать свои замыслы. К опыту Рембрандта они с Верой добавили вслушивание в готовую работу, выявляя таким образом её звуко-тень, ведь звук и цвет неуловимо связаны между собою. А затем – последние штрихи и показ в кругу друзей под мелодии, плывущие из-под пальцев любимой. И друзья с удивлением заметили, что тени в картинах Романа уменьшились и стали светлее… Это были оживлённые, немного загадочные вечера.
Вера и сама вошла в его творения. Она то сидела на стуле между летом и зимою в белом платье; то бегала по лугу, держась за нити пушистых шаров, похожих на одуванчики. На берегу морского залива его возлюбленная встречала парусник, чьи паруса, заштопанные солнечными нитями, уже виднелись на горизонте. Или с зонтиком на плече переступала под звёздным дождём с одной туманности на другую. А то и в наряде Евы гуляла в райском саду на зелёной планете-яблоке, размышляя о том, в каком месте лучше его надкусить…
***
Так, строя жизнь в картинах по принципу контраста с окружающей очевидностью и веря в романтические образы этой жизни, они переходили из настоящего в будущее, оставляя в прошлом необычную для многих реальность своих дней. И не особо удивлялись тому, что на выставках их работ посетители подолгу стояли у полюбившихся картин, а в книге отзывов – появлению таких, например, строчек: «Наполнить кофейную чашку звёздным небом – это и вправду возможно?!», «Ваши картины взрывают обыденность!..», «А “Музыка ванильного снегопада” слегка отдаёт ванилью. В краски добавляли?..»
Алёна Цами.
Visits: 141